Страница 44 из 52
Как тяжек труд пристрастия к весне, и белый свет так бел, что видеть больно. Но заклинаю - не внемлите мне, когда скажу: "Я изнемог. Довольно".
Григол Абашадзе
ПАМЯТЬ
В час, когда осень щедра на дожди и лихорадка осину колотит, глянешь - а детство блестит позади кроткой луною, упавшей в колодец.
Кажется - вовсе цела и ясна жизнь, что была же когда-то моею. Хрупкий узор дорогого лица время сносило, как будто монету.
Мой - только памяти пристальный свет, дар обладания тем, чего нет.
x x x
Я сам не знаю, что со мной творится: другой красы душа не понимает, и холм чужбины в зрении двоится, и Грузию мою напоминает.
Ее свеча восходит солнцем малым средь звезд и лун, при ветреной погоде. Есть похвала тому, что изумляет: о, как это на Грузию похоже.
Природе только слово соразмерно. Смотрю, от обожания немею и все, что в этом мире несравненно, я сравниваю с Грузией моею.
ИЗ СТИХОВ ТУРМАНА ТОРЕЛИ
1. НА БОЙНЕ
Грянула буря. На празднестве боли хаосом крови пролился уют. Я, ослепленный, метался по бойне, где убивают, пока не убьют.
В белой рубашке опрятного детства шел я, теснимый золой и огнем, не понимавший значенья злодейства и навсегда провинившийся в нем.
Я не узнал огнедышащей влаги. Верил: гроза, закусив удила, с алым закатом схватилась в овраге. Я - ни при чем, и одежда бела.
Кто убиенного слышал ребенка крик поднебесный, - тот проклят иль мертв. Больно ль, когда опьяневшая бойня пьет свой багровый и приторный мед?
Я не поддался двуликому ветру. Вот я - в рубахе, невинной, как снег. Ну, а душа? Ее новому цвету нет ни прощенья, ни имени нет.
Было, убило, прошло, миновало. Сломаны - но расцвели дерева... Что расплывается грязно и ало в черной ночи моего существа?
2. ЕДИНСТВЕННЫЙ СВЕТ
Глядит из бездны прежней жизни остов Потоки крови пестуют ладью. Но ждет меня обетованный остров, чьи суть и имя: я тебя люблю.
Лишь я - его властитель и географ, знаток его лазури и тепла. Там - я спасен. Там - я святой Георгий, поправший змия. Я люблю тебя.
Среди растленья, гибели и блуда смешна лишь мысль, что губы знали смех. Но свет души, каким тебя люблю я, в былую прелесть красит белый свет.
Ночь непроглядна, непомерна стужа. Куда мне плыть - не ведомо рулю. Но в темноте победно и насущно встает сиянье: я тебя люблю.
Лишь этот луч хранит меня от бедствий, и жизнь темна, да не вполне темна. Меж обреченной плотью и меж бездной есть дух живучий: я люблю тебя.
Так я плыву с ослепшими очами. И я еще вдохну и пригублю заветный остров, где уже в начале грядущий день и я тебя люблю.
Иосиф Нонешвили
x x x
Вот я
смотрю
на косы твои грузные, как падают,
как вьются тяжело... О, если б ты была царицей Грузии, о, как бы тебе это подошло! О, как бы подошло тебе приказывать! Недаром твои помыслы чисты. Ты говоришь
и города прекрасного в пустыне
намечаются
черты. Вот ты выходишь в бархате лиловом, печальная и бледная слегка, и, умудренные твоим прощальным словом, к победе
устремляются войска. Хатгайский шелк пошел бы твоей коже, о, как бы этот шелк тебе пошел, чтоб в белой башне из слоновой кости ступени целовали твой подол. Ты молишься
и скорбь молитвы этой так недоступна нам и так светла, и нежно посвящает Кашуэта тебе одной свои колокола. Орбелиани пред тобой,
как в храме, молчит по мановению бровей. Потупился седой Амилахвари пред царственной надменностью твоей. Старинная ты,
но не устарели твои черты... Светло твое чело. Тебе пошла бы нежность Руставели... О, как тебе бы это подошло) Как я прошу...
Тебе не до прощений, не до прощений
и не до меня... Ты отблеск славы вечной и прошедшей и озаренье нынешнего дня!
Анна Каландадзе
МРАВАЛЖАМИЕР
Твоим вершинам, белым и синим, Дарьялу и Тереку, рекам твоим, твоим джигитам, статным и сильным, а также женщинам, верным им, мравалжамиер, многие лета!
Твоим потокам, седым потокам, твоим насупленным ледникам, предкам твоим и твоим потомкам, их песням, танцам и смуглым рукам мравалжамиер, многие лета!
Твоим героям, делам их ратным, их вечной памяти на земле, твоим языкам и наречьям разным, лету, осени, весне и зиме мравалжамиер, многие лета!
Горам и ущельям, низу и долу, каждому деревцу во дворе, Волге твоей, и Днепру, и Дону, Сыр-Дарье, и Аму-Дарьемравалжамиер, многие лета!
Твоим строителям неутомимым, реке, и речке, и каждой струе, тебе, овеянной светом и миром, тебе, моей дорогой стране, мравалжамиер, многие лета!
x x x
Где же еще Грузия другая?
Гр.Орбелиани
Все, что видела и читала, все твое, о тебе, с тобой. В моем сердце растет чинара, ночью ставшая голубой. И в минуту самую грустную предо мною одна, дорогая, ты, прекрасная Грузия.
"Где же еще Грузия другая?"
О луга моей Карталинии, олени с большими рогами и такие хрупкие лилии, что страшно потрогать руками. Ты об этом помнить велишь мне. Я смотрю на тебя, не мешая, край, овеянный белым величьем...
"Где же еще Грузия другая?"
Травы синие лягут на плечи. С этих трав я росинки сняла. О мои виноградные плети! О Тетнульда большие снега! Зажигаются звезды со звоном, искры белые извергая. Я слежу за далеким их звоном:
"Где же еще Грузия другая?"
Пусть герои твои умирали слава их разнеслась далеко. Прямо к солнцу взмывает Мерани, и печально звучит "Сулико". Живы Алуда и Лела. Устал Онисэ, размышляя. О родина песен и лета!
"Где же еще Грузия другая?"
С тихими долгими песнями проходят твои вечера. Плачут горийские персики, когда наступает пора. Они нависают с ветки. Ветка густая, большая. Разве ты не одна на свете?
"Где же еще Грузия другая?"
x x x
Ты такое глубокое, небо грузинское, ты такое глубокое и голубое. Никто из тех, кто тебе грозился, приюта не обрел под тобою. Ни турки, ни персы и ни монголы не отдохнули под тобой на траве, не заслонили цветов магнолий, нарисованных на твоей синеве. Ошки, и Зарзма, и древний Тао поют о величье твоем, о небо! Птицы в тебе летают и теряются в тебе, голубом...
x x x
Вот солнце на носки привстало, и город потянулся сонно. Ему быть темным не пристало. Входило солнце в город солнца. И воздух был прозрачный, ранний, просвечивающий изнутри. Стоял Тбилиси, как Ираклий, у древней крепости Нари. Такая ли была погода, когда в Тифлис вступали персы и не сдавались им подолгу его воинственные песни?