Прощание с Землёй

- Дратите, Кужмити.

В Инаригде меня величают только по отчеству, и звучит это как Кужмити.

- Дратите, Кужмити.

Два эвенка, оба Каплины, тезка - Василий и Осип, сидели на корточках за моей спиной. Подошли они неслышно, может быть, и сидели так вот уже долго, ожидая подходящей минуты для разговора. И вот она, по их мнению, настала, эта минута.

- Здорово, ребята.

Эвенки заулыбались, зашарили по карманам. Осип достал самодельную, с длинным мундштуком трубку, сладко зачмокал, присасываясь и громко глотая слюну, прикурил. Василий запалил самокрутку. Вяло и сладко запахло дымком, сразу стало как-то уютнее на реке и потянуло к разговору. Но я молчал, видя на лицах своих друзей - а в маленьком эвенкийском селении у меня все были друзья - великую охоту свести нашу встречу к выпивке. Оба вчера по случаю субботы крепко выпили и колобродили допоздна, а вот теперь желали одного - "поправиться", как говорил Федор. А поправиться, опять же по выражению моего рабочего, "хотелось им, как в первый день Пасхи".

Я молчал, молчали и они, полные зыбкой надежды и страха, что и эта зыбкость растает в них. К общему удовольствию - моему, потому что это была победа, а к их - можно по случаю опять завязать разговор, - выволок я, и не без труда, щучину килограммов под восемь, никак не меньше. Уже на берегу щука сошла с блесны и заходила, замелькала зеленоватой, искристой радугой, бликанула молочно-чистым животом и, наверное, упрыгала бы в реку, если бы не Василий. Он самоотверженно плюхнулся на рыбу, придавил ее своим телом, скользнув рукою, удачно угодил под жабры и, продолжая лежать, свободной рукой нанес несколько ударов ножом под затылок. По громадному телу рыбины прошла утихающая дрожь, и она, задыбив плавники, вытянулась, слабо шевеля перышками охвостья.

Василий легко поднялся, спрятал в ножны финку, стряхнул с руки кровь, все-таки поранился о жабры, отерся от щучьей слизи, сказал:

- Кароший, сапсем кароший сучка. - Глаза его были уже полны не зыбкой надежды, но заслуженного права за столь удачное действие получить вознаграждение.

- Спасибо, Вася! Как ты ее!.. - поблагодарил я, признавая за собой право ничем более не отвечать за столь неожиданную помощь. Осип, который так и не сдвинулся с места, по-прежнему смачно сосал трубку, вдруг сказал презрительно:

- Однако, это не суха, это воса, однако...

- Чего-о-о! - оскорблению, нанесенному мне, казалось, не было границ. - Чего-о-о-о?..

- Воса это, а не суха! - И сплюнул. Плевок совершил траекторию и упал далеко за моим уловом. - Тута сухи настоящей нет, однако. В Егдо добрый суха! Десять метров.

- Что? - Меня это сообщение не столько заинтересовало, сколько рассердило. Осип явно шел ва-банк, желая так примитивно заинтересовать меня и вызвать опять же к "поправке". - Что?

- Суха, говорю, на озере Егдо - десять метров, однако! Такой большой!

- Да знаешь ли ты, что десятиметровых и крокодилов не бывает? А не то что щук!..

- А на Егдо есть, - определенно сказал Осип, и Василий закивал головой:

- Есть, есть...

- Парни, если вам похмелиться надо, то так и скажите! А зачем салазки гнуть...

- Какой шалашки, какой?! - вдруг рассердился Осип. - Давай, однако, давай отшпорим... Зачем так говоришь - покмелиться...

- Обижаешь, Кужмити, - сказал Василий.

Выходило, что я действительно обижал этих добрых парней. Может быть, и не десяти, конечно, не десятиметровые водятся щуки, но, наверное, и впрямь громадные, коли с такой обидой защищает свою правоту Осип. К тому же и Егдо - это незнакомое мне место - как-то на особинку задело, и я предложил мировую:

- Где это Егдо? - спросил.

- Далеко, - уклончиво ответил Осип и отвернулся, выбивая об камни пепел из трубки.

- Это озеро, - сказал Василий. - Там... - и махнул рукою за синий увал, - далеко.

Я хорошо знал Авлаканский район, немало побродил по междуречью, куда указывал Василий рукою, но озера с таким названием не знал, не знал и вообще о существовании озер на той возвышенности за увалом. Не было их там, не значились они и на карте, которую я изучил, кажется, до каждого миллиметрика. Малыми речушками, ручьями, охотничьими тропками исходил я тайгу вдоль и поперек. Дикое междуречье, ограниченное с севера Авлаканом, а с юга Сагджоем, тогда, да и сейчас еще было мало изучено. На громадной этой территории не было ни сел, ни таежных заимок, и даже редкие зимовья обозначались на карте, поскольку были единственными признаками цивилизации. Кочевые эвенки и те редко посещали междуречье и не задерживались долго в гиблых дебрях. Упоминание об озере, неожиданная обида Осипа и определенность Василия сделали свое дело.

- Ну, коли обижаться, - сказал я, - то давайте тогда до конца: раз есть такое озеро и в нем щуки, ведите, однако, меня на него.

Осип снова набил табаком трубку, не торопясь раскурил ее, не поднимая на меня взгляда, и словно бы задремал на корточках, ко всему равнодушный:

Не дождавшись ответа, я принялся делать для щук вешела - тальниковые рогатульки. Один сучок загоняешь рыбе в жабры, другой цепляешь на палку, которую берешь, как коромысло, на плечи, если улов большой, как сейчас, нести приходится вдвоем. Василий без приглашения пришел на помощь, и скоро мы уже несли улов на длинном шесте, как носят рыбаки невод. Щучьи хвосты болтались, ударяя меня по спине, по ногам, а последняя моя добыча волоклась хвостовым плавником по земле. Мы шли ходко, подгоняемые тяжестью ноши, и так же ходко, но налегке спешил за нами Осип.

Казимировна встретила нас восторженно.

- От добытцик, от музик! - хвалила она меня, принимая улов.

Казимировна - женщина редкой силы, даже по этим местам, где слабая половина человечества вынуждена до сих пор выполнять одинаковую работу, а порою и большую, с половиной сильной, - легко поснимала щук и покидала их в долбленое большое корыто. Потом понимающе поглядела на меня, на Василия и, наконец, на Осипа. Тот, подчеркивая свою непричастность к улову, присел на приступке крыльца и пускал с безразличием дым уголком рта.

- Только одну, - сказала моя хозяйка. - Пойди нащипли луку. - И ушла в избу.

Я вышел за городьбу, в подлеске возле малой речушки надрал дикого лука и вернулся, когда все уже было готово. Казимировна накрыла стол (я сколотил его по приезде в Инаригду) на воле, под старым пихтачом. Столешницу украшали бутылка спирта, холодная, отваренная просто и в специальном взваре из кореньев, фаршированная картошкой и жаренная в муке и без муки щука, ломти домашнего, пышного, пропеченного хлеба, соль в берестяном туеске и моченая брусника. Я протянул хозяйке пересеку дикого лука, и она, брызнув на него водой, тоже водрузила на стол.

- Давайте, ребята, что ли! - пригласил я Василия и Осипа. Они не чинясь, с явной охотой и поспешностью, но немного опасливо поглядывая на дородную, широкую в кости и тяжелую на руку хозяйку, присели к столу, побросав на траву кепчонки, и с особым тщанием вытерли о брюки ладони, повозив ими по задам. Почти то же самое ритуально проделал и сам я привычка, выработавшаяся за долгие годы жизни в тайге, у костров.

- Ну, с Богом! За светлый праздник - воскресенье! - сказал я и, прежде чем разлить по стаканам спирт, плеснул его из горлышка на траву Бурхану, потом в чашечку Казимировне.

Выпили все, и хозяйка тоже из белой чашечки, которая при любой хмельной оказии появлялась на столе. Казимировна кроме своей небабьей силы еще обладала редким умом и острым, точно разящим словом. Родилась она в самом начале века и была дочерью ссыльного поселенца - поляка и местной, по рассказам, небывалой красоты эвенки.

Отец у Казимировны умер, когда дочери не исполнилось и десяти лет, а вскоре что-то произошло с матерью. Что - никто и не знает, ушла в тайгу и не вернулась. А в Инаригду по весне - жил поляк отдельно от всех на заимке в верховьях Бражного ручья, километров за сорок, - вышла девочка. "Кто ты?" - спросили ее. "Казимировна". Так вот с тех пор шестьдесят четыре года и живет в Инаригде.