Ниоткуда с любовью

Мы связали руки-ноги

И пустили по дороге,

Вор шел, шел, шел

И корзиночку нашел...

Тетка в драном голубом халате времен русско-японской войны кормила котов. "Mange! - с котами она говорила только по-французски. - Qu'est-ce que je te dit, mange!" Весь в разбитых коленках и локтях примчался соседский пацан. "Тетя Ната, - на лету крикнул он, - мамка сказала - курей завезли!" Тетка, выпустив кота из рук, склонилась над кустом отцветающей Gloria Dei. "Тля!" громко констатировала она.

В этой маленькой корзинке

Есть помада и духи,

Ленты, кружево, ботинки,

Что угодно для души...

Стрекоза вертолета протарахтела в сторону заставы. "Des poules,- сказала тетка и, меня в гамаке не заметив, уставилась на мое окно. - с'est pas mal! Тима! - вдруг грянул ее боевой вопль,- Вставайте выполнять мужской акт... Хватит дрыхнуть. Слышите, кур, говорят, завезли..."

Под миндалем теперь было пусто, но из-за бочки с дождевой водой торчал чей-то ржаной затылок и розовый сарафан, а от колодца к углу дома на четвереньках пробиралось нечто пятилетнее. "Тима, - тетка приманивала второго кота, моего тезку, буддийского спокойствия разбойника, - голубчик... куры же!.." Я печально кивнул ей, выбираясь из гамака, пряча под подушку растрепанный томик Дарелла.

Дома кашу не варить,

А по городу ходить

- писклявый голос подзадоривал водящего. "И купите мыла!.." Утро было убито. "По три двадцать..." Мылом мы называли местный сыр.

* * *

Персонажи, а не люди жили в поселке. Наша прачка, из местных, в обиходе называлась la baba ordinaire. "Вот идет la baba ordinaire, тащите простыни". В пятьдесят два года собралась она замуж. И хоть была горькой пьяницей, хозяйство у нее имелось. Нашла себе мужика. "Хороший мужик, - поясняла она, сидя, как бы из уважения к работодателю, на самом краешке стула. - Калитку мне новую навесил. Баню, говорит, как распишемся, построю. Зарабатывает хорошо..." - "Что же он делает, красавец твой?" - спрашивает занятая гимнастикой для лица по системе Корво столичная референтка газеты Монд. "Шофер он, - терпеливо отвечает la baba, - говно возит..."

Мы уже насобрали в складчину деньги, присмотрели в магазине кружевную ночную рубашку, как la baba вдруг заявилась вдребезень пьяная, маленькое ее личико было перекошено горем. "Ванька-то мой, - забыв поздороваться, начала она, - говновоз, с дырою вышел!" И заплакала. Оказалось, перед самым загсом поволокла она своего Ваню на рентген, и не зря! - оказался супруг с язвой желудка. "Я-то, дура, радовалась: не пьет, не курит, а он порченый",причитала она.

Молочница наша ("На море шторм. Молочница больна, и слово астма тяжелее гипса") - ходячий источник самых мрачных новостей, - ослепительно белой марлей закрывая эмалированное ведро, рассказывала: "В Щебетовке, слыхали, индюшка с двумя головами вышла... В Феодосии у грузина, клубникой торговавшего, - нате! сифилис... У почты поутру - авария! Большой начальник. С автобусом. Багажник ему помяло. Народ глянь, а там чего только нет:

колбаса-то, икра, говорят, гурьевская, еще какой дефицит... Вырезки целая корова". Когда кто-нибудь жаловался, что молоко горчит и отдает полынью, она кручинилась, глубоко вздыхала и, качая головой, говорила: "Все туда же... К войне! В святой книге что сказано? Упадет звезда-полынь и все поотравит..."

"Да что же ты, матушка, страху-то нагоняешь, - не выдерживала тетка, - ты коров куда-нибудь в холмы гони, а то они у тебя по солончаку колючку да звезду-полынь и жуют..."

Младший сын молочницы сел за поножовщину. Старший должен был скоро выйти. Муж жил с другой, и от всего этого у нее началась астма. "Знаю я,- с обидой поднимала она глаза, - они мой волос сожгли. В могилу меня метят... А я к Казанский поеду, поплачусь... Заступница, скажу, спаси".

Здесь жил знаменитый авиаконструктор, балетных дел мастер, кремлевская старушенция, герой гражданской войны, два-три официальных писателя с достаточно громкими для провинции именами. Этих аборигены уважали и почитали. Но несколько домов, похожих на теткин, где в затянувшемся побеге жили недобитые интеллигенты, словно имели на воротах намалеванный жирными белилами крест. Народец сталинских уроков не забыл, а тогда брали именно таких, умненьких шутников. Слово интеллигент уже полвека было ругательным. И бродили по аллеям писательского парка шефы: донецкие шахтеры в тяжелых черных костюмах фотографировались группами под спортсменкой с веслом, а на ближнем пляже здоровенный дядя проверял пропуска: все ли имеют право на море?

Здесь читали на всех языках, здесь знали все последние новости, здесь трещали машинки, обсуждались рукописи, давались домашние концерты. Здесь в море плыл и фыркал огромный поп, а навстречу ему саженками летел рыжий дьячок. Здесь оскользнулся режим, расставивший столько сторожевых постов вдоль берегов Киммерии. Здесь дышала, доживая последние часы, странная вольница, основанная в начале века поэтами, мистиками, художниками.

Сказать ли правду, что всего этого больше нет?

* * *

Однажды на пляже на закате подошла ко мне старушенция, та, "которая видела лешего" где-то в бунинских курских лесах. "Вы заметили, - спросила она, - что турецкий берег неизменно отодвигается? Moi, je m'en fiche..."

Была она из Петербурга, из Питера же была и ее подружка, восьмидесятилетняя гренадерского роста дама со слуховой трубкой и отличными кавалерийскими усами. Они жили вне советского времени - собирали на пляже сердолики, перечитывали "Любовника леди Чаттерлей", припоминали ужин у Ахматовой так, словно это и вправду было вчера и от грузинского вина еще не исчезла изжога. "Пунин невозможен",- говорила одна. "Бедная Анечка..." вздыхала другая.

Где-то там же, между киловой горою (серо-синий вулканический пепел) и спасательной станцией, встречал я обветренную дубленую личность, именуемую Стась. Его роскошные плечи были обтянуты выгоревшей тельняшкой, лихо заломленная капитанская фуражка и коротко стриженная седая борода выдавали в нем пирата, через всю щеку шел отличный голливудский шрам. У него был дом: трехэтажный терем с раздвигающимися стенами и, самодельной сигнализацией опутанный, огромный сад. Предполагалось, что он был знаменитым рабом-скетчистом всесоюзно известного шутника. Было ему сильно за полтинник, но все его каскадные шутки неизменно съезжали к фаллосу.

Я не встречал более задубевшего пошляка. Что-то лоснилось в его самодельном провинциальном мачизмо. Детская слюнка пузырилась под всегда аккуратно подстриженными усами. Взгляд не отрывался от ватерлинии проплывающих мимо красоток.

"Я доволен последним поколением комсомолок, - сообщал он, мигая,- ни одного триппера за последнюю пятилетку. Точно! Пятилетка качества..."

Он сидел. Намекал, что за политику. Но через несколько курятников от него жила семья, отсидевшая по десятке (антропософия), и у них были совсем иные сведения. На набережной, где каждый вечер нежнейшим образом издыхало перламутровое море ("Что-то нынче на душе перламуторно..." - вздыхал Стась), где шел ленивый флирт, а заодно устраивались издательские делишки и можно было между "котлетой по-пушкински" и компотом протиснуть на вход полусгнившую в ожидании рукопись,- на набережной Стась, выгибая спину, целовал ручки, шаркал ножкой и подкручивал ус.

"Кто этот забавный старикан?" - спрашивала жена писателя Тараканова, хорошенькая дуреха, состоящая из сплошного декольте.

"Как? Ты не знаешь? - удивлялась ее приятельница, по прозвищу Ходячая Газета.- Это же Стась! Его рассекретили лет десять назад; наш резидент в Каракасе... Потрясный мужик..."

Стась был не только Джеймсом Ивановичем Бондовым, бывал он и таинственным конструктором подводных лодок и даже тем самым, кого запустили вокруг шарика еще до Юрки... Юрка же был Юрием Гагариным. Одним словом, Стась был легендой, Омар Шарифом местного разлива...

Тетка уверяла, что он клептоман. После его неожиданных визитов она обычно начинала метаться по дому. "Где швейцарский будильник? - вопила она в окно. Он спер! Точно спер!" Я находил будильник под подушкой. "А ножницы? Мои лучшие ножницы? Он же коллекционирует ножницы..." Ножницы