Под часами

- со злостью подумал он, - ни черта. Может, правда я не на месте. Татьяна права. Женщина... моя женщина... чего я на ней не женился? Тогда бы она не была моей женщи-ной. Женой -- да. Женщиной? Нет. Я бы все равно искал себе другую Татьяну. Поганая натура. Говорят, отец такой же был... и что? " Подъе-хала машина, и он по дороге разговорился с водителем, выясняя за сколько можно снять на трое суток фуру до Тамбова, соображая, как лучше гнать декорации на гастроли -- в кофрах багажом по железке или машиной.

x x x

- И ты, конечно, мама, боялась этого. Боялась, боялась. Говорила: "Этот мир"! И такая интонация у тебя проскальзывала, и ты так поджи-мала губы. Ну, вот я живу в этом мире. Не сбоку, не со стороны. Пожил немного в одном мире, потом в другом, теперь вот перебрался с вели-кими трудами в этот и наверняка уже - навсегда. Такая же суета, только нет равнодушных и больше обиженных, от этого высокое нервное напряжение, а все эти развраты, кто с кем спит... ой, мама, почему анекдоты сочиняют про тех, кто у власти, про самых известных, а не про самых талантливых, порядочных и достойных? Да потому что именно они известны, а то не будет смешно... что рассказывать про обычного инженера, с кем он развелся и на ком женился? Или про гениального засекреченного академика?! Вот про киноактера, он же с экрана по-другому смотрится, и каждый может к нему в постель залезть... ты их жалеешь? Они, правда, бедные, никогда вдвоем остаться не могут, а может, им это нравится... почему ты молчишь?

- Так ты же слова не даешь вставить... от этого ничего не остается. Ничего нет. Ни детей, ни дома...

- Ой, мама, после того, как столько людей убили... за один век убили столько, сколько жило на всей земле в прошлом веке...

- Но и в душе ничего не остается.

- Теперь обещают компьютеры. Даже рукопись выглядит странно -- кусок пластмассы.

- Когда я была маленькая, книга была не только "лучший подарок", как писали в твоем детстве, -- она представляла богатство. Библиотеки переходили из поколения в поколение... а теперь даже идеи умирают раньше, чем поколение состарится.

- Каждый имеет право жить, как ему хочется, лишь бы не мешать другому -- разве не это смысл всего, что происходит за все века.

- Нет. Разврат мешает жить другому...

- Ты называешь это развратом... ты поэтому отказалась от карь-еры артистки... ведь у тебя был талант... все говорили... а то, что бы тебя остановило... для многих это норма жизни... кто прав? Кто судьи?

- Ну, есть же другие, вечные, общие нормы.

- Кто их установил? Религия? А ты знаешь историю папства? Свя-щенники, которые продали и душу и тело власти?.. Не большевики же, которые врали и жили двойной моралью... нравственные убийцы...

- Люди родили идею. Люди исковеркали ее. Люди должны восстано-вить...

- Нельзя восстановить Вавилонскую башню... мама...

Гири

Когда он понял, как ловко и легко его купили, сам не поверил своему открытию, достал свои статьи годичной давности, стал анализи-ровать, перечитывать, класть рядом с последними публикациями стол-бец к столбцу и ужаснулся тому, что произошло.

Пиджак засалился. Педагогика отступила назад, а впереди за-драпированная в его Фразу шла демагогия... слава Богу, не под его фа-милией, но все равно близким и знакомым стыдно в глаза смотреть... и это за два свежих лацкана, не вытянутые коленки на брюках, бесплат-ную бабочку на ночь и графин с коньяком на тумбочке в номере... для совершенно не пьющего человека - многовато... он понял, что оказался ни тут, ни там... для "тех" он был чужим, не в состоянии ожлобиться в силу характера, воспитания и здоровья, для "этих" стал отщепенцем, оторвавшимся от неписанных скрижалей порядочнос ти и разумности существования... и для всех - подозрительным типом, явным ловкачом, может быть, стукачом, может быть, живущим под чьей-то еще не распо-знанной крышей.

Он вспомнил сорок восьмой, прошлый испуг снова сильнее сжал сердце. "Если бы я чего-то стоил, пошел бы вслед за Квитко и Бергель-соном. Просто я им не нужен, и себе я тоже такой не нужен. То, о чем мечталось, никогда не сбудется". Потом он стал высчитывать, что же его оградило: страх патрона за то, что пригрел прокаженного, или его заступничество, поскольку все же он был ему нужен, может быть, сча-стливое стечение обстоятельств, и понял, что просто до него не дошли еще руки. Он понял, что оказался в капкане, -- уйти, значило сразу же подписать себе приговор, сидеть на месте -- только оттянуть развязку... "Но не могут же они взять всех! -- Возражал он себе и отвечал -Могут. Как сделали это со всеми крымскими татарами... в одну ночь"...

Вернувшись домой, он, несмотря на поздний час, стал энергично действовать под приглушенные проклятия "А, фарбренен зол алц верн"... [2] своей ничего не понимавшей супруги, сетовавшей особенно, что он не переоделся и, как настоящий "лемушка", непременно испортит по-следний костюм...

Он снял со шкафа пачку исписанных листков и завернул их тща-тельно в газету, потом перевязал какой-то лохматой веревкой и сунул в старую, выжженную годами сумку от противогаза, которая воняла се-ледкой. Все, что хранилось в ящике под столом, он комкал и засовывал в печку. Дверца ржаво скрипела, сыпалась сухая зола на пол и со змеиным шипением растекалась по подложенному, как у всякой топки, жестяному листу. Когда ящик опустел, он вытянул заслонку и поджег все с одной спички. Пламя загудело, и тягой шевелило дверцу топки, а там, где она не плотно прилегала к раме, видно было, как мечется рыжая го-рячая стихия. На душе его стало много спокойнее. Он взял ключ от са-рая, но потом передумал и повесил его обратно на гвоздик у двери. Жена давно замолчала. Она поняла, что сейчас совсем не время, по-скольку дело, видно, приняло не шуточный оборот, и у нее так же заще-мило сердце, как днем у мужа, но она не знала, отчего и не умела так анализировать.

На улице было прохладно, он поежился и поплотнее прижал сумку локтем -идти предстояло совсем недалеко. Он сначала стукнул ти-хонько в окошко, потом в сенях во вторую внутреннюю дверь и вошел, не дожидаясь ответа. В комнате было тепло, тоже топилась печка, и на конфорке стоял чайник. Он шагнул в комнату и остановился.

- Садитесь, - пригласил его человек, сидевший у стола, и встал ему навстречу. Петр Михайлович поколебался, снимать ли пальто, но реши-тельно шагнул к столу и сел. -- Давно я вас не видел, Пинхус Мордкович.

- Давно. Давно, Смирнов.

- Что-нибудь случилось. Просто так Вы бы не пришли в такую пору. Мужчина встал и, приволакивая ногу, поплелся к плите, поставил чайник на стол, две разномастных чашки, сахар и в плетеной корзинке сухари, обсыпанные маком. Все это он делал молча. Его гость сидел, положив одну руку на стол и опустив голову. -- Маша так и не вернулась, Пинхус Мордкович...

- Я знаю, - откликнулся гость, не меняя позы. -- Ты не жди на-прасно...

- Я не жду, - перебил хозяин, - я и не жду. На фронте ждал очень, думал, как вернусь, что... -- он вздохнул. -- А помните:

По рыбам, по звездам проносит шаланду,

Три грека в Одессу везут контрабанду...

Я вас часто вижу, как вы утром на станцию спешите... что, уже ушли из детского дома?

- Слушай, Слава, - не отвечая, начал Петр Михайлович и поднял глаза, тут вот какое дело... я... вот, здесь рукопись... - он вытянул сумку из-под пальто,

можно, конечно, и в печку, но...

- Почему? -- Слава протянул руку. -- Вас понял...

- Ты можешь, если почувствуешь риск, это сделать и без меня... я подумал, что это, как экзамен на зрелость... это все о нас... о вас, о нашем еврейском детском доме, ты ведь не забыл... может, пригодится. Ты одаренный мальчик был...

очень... я надеялся, что писать начнешь...

- Я три года в разведке шлифовал свой талант... теперь чужие книги переплетаю, а мечтал... мечтал, не скрою, вы меня заразили... иногда жалел даже, что разбередили тогда... а скажите... за это не волнуйтесь -- ни одна мышь не найдет, даже, если кто и стукнет... ска-жите, я все думал, думал, когда бывало сидел и часами ждал в снегу или в кустах у чужого окопа... почему вы меня тогда спасли? Зачем так рисковали?.. Русского мальчишку уголовника в еврейский детский дом... тогда ведь тоже не сладко было... Я все никак понять не мог, за-чем вам это?