Страница 37 из 62
В отдалении на улице, идущей от заводских бараков, он приметил нечто мимолетно мелькнувшее, оранжевое, и, конечно, не мог обмануться. Это была косынка на ее голове. Там улица поднималась в гору, и сейчас ее фигура начнет расти, расти и медленно приближаться. Появятся ее лицо, плечи в сером пиджаке, распираемом грудью, потом юбка... но он этого уже не увидит...
Венька тихо поднялся, отряхнул сумку, набросил выцветший брезентовый ремешок на плечо и медленно пошел по направлению к школе. Так медленно, что никакому инвалиду не под силу -- это очень трудно -- совсем медленно идти. Он был уверен, что она его догонит -- просто другой дороги к школе не существовало. Ему даже не важно было, что она догадается, что он ее ждал -- не станет же она говорить об этом... Венька спиной чувствовал, как она приближается, потом стали слышны ее шаги по застывшей тропинке, потом скрип песка под подошвами туфель. Наконец, когда она оказалась сзади, в одном шаге, он повернулся и поднял на нее глаза.
Вот так он мечтал смотреть на нее всегда, всю жизнь, на волнистые рыжеватые волосы под легкой косынкой, гладкий выпуклый лоб и серые глаза, и он смотрел, смотрел на нее. Он и себе не мог объяснить, что с ним происходило, когда она стояла рядом или проходила на уроке мимо по проходу -- проплывала ее грудь, медленно переступали ноги, какой-то сладкий аромат неуловимо обволакивал и мгновенно улетучивался, а внутри все напрягалось, настораживалось и поворачивалось к ней... Да, он ее любил совершенно сознательно. Он же уже столько раз читал об этом, и, как положено -- любил безнадежно, потому что... она была так недосягаемо прекрасна -- ну, разве может она обратить на такого внимание...
-- Ты ждал меня, Веня?
-- Нет, Эсфирь Яковлевна, я ... я ведь тут живу рядом... мы здесь в футбол играем... на пустыре...
-- И ты всегда так рано выходишь?
-- Ну...
-- Пошли, пошли, -- она положила ладонь на его плечо, и он прирос к этой ладони, и старался идти в такт, чтобы не сорвать ее -- не обогнать и не заставить напрягаться своим отставанием, и все в нем горело и холодело одновременно, замирало и стремилось вырваться, как при взрыве. В классе было шумно, как всегда перед началом занятий. Кто-то выяснял отношения за вешалкой, стоящей вдоль стены. Оттуда раздавались громкие голоса, пальто колыхались, и вся вешалка шаталась, грозя рухнуть на парты. Позднякова уже была на месте на своей первой парте в третьем ряду. Она сидела, положив руки на приготовленные тетради. Отутюжен ный галстук, гладко причесанные волосы. Венька прошел мимо к своей последней парте. "Здравствуй! Позднякова!" Почему он так сказал, он никогда не называл ее по фамилии... просто сегодня она особенно не нравилась ему... может быть, по сравнению с Эсфирью, а может, оттого, что вчера он безуспешно пытался наладить с ней отношения, и сегодня еще обида разъедала его. Ему очень хотелось доказать ей, что не только она одна может получать пятерки и тараторить ответы так, что даже учителя не выдерживают и всегда говорят ей "Хватит!". Это они, наверняка, потому что невозможно слушать... как пулемет, без одной остановки. Когда она дышит -- непонятно. Ее если не остановить, она так и протараторит целый урок до конца... если не задохнется... и все же ему хотелось, чтобы Нинка не задиралась, что-то доказать ей, переубедить... зачем? Два урока он рассеянно и неотвязно думал об этом: о ней, о том, что она тараторка и чистюля, и первая отличница из всех классов, а это было самое неприятное. Хотя позорная кличка "отличник" как бы не подходила ей тоже. Она вроде была на своем месте -- должен же кто-то быть первым учеником. Зачем? Но должен... а потому ее и не дразнили, и не трогали. Если бы просто отличник и старался им стать, а она вовсе не старалась, так уж получилось, что она была первая, и это было естественно. Просто невозможно представить, что могло быть как-то по-другому. В окно со своей задней парты Венька видел верхушки деревьев, торчащую между ними справа крышу и облака, а если медленно, упершись икрами в скамейку, приподняться немного, можно было наблюдать дорогу и изредка проезжавшую по ней машину, и даже то, что лежало в кузове. Казалось, что облака цепляются за "петушки" сосен и елок, и те захватывают их в плен, утягивают вниз, и если в этот момент раздавался звук мотора, Венька медленно вырастал, чтобы непременно успеть захватить взглядом кузов проползающей мимо полуторки. Он был уверен, что увидит там белую клубящуюся массу облака... "Там интереснее,
-- обрывал его учитель, -- может быть, тебе туда пойти на урок?" И Венька медленно откидывал крышку парты, вставал и произносил нечто невнятное себе под нос, что предполагало полное раскаяние. Раскаяния, конечно, никакого не было. Он бы с удовольствием пошатался по улице, но через урок -- история... Еще совсем недавно он бы не поверил, если бы ему так повезло, пропустить заодно и историю, эти даты, контурные карты, непонятные имена и непонятные поступки каких-то сумасшедших царей, кардиналов, династий... но теперь он ждал историю на третьем уроке и не собирался никуда уходить... Венька щурился, пытаясь разглядеть на карте цветные стрелки с длинными изогнутыми хвостами, которые запросто охватывали пол Европы, Средиземное море и огромный кусок Азии. Они тянулись, как щупальца спрута и вцеплялись в эти несчастные, обреченные государства... Сквозь набегавшие от напряжения слезы ему представлялись беженцы, подводы, пыль, мешки, узлы -- все, что он недавно сам видел вокруг себя -- материнские крики, вой пикирующих самолетов и горящие смрадные грузовики...
-- Вениамин, может быть, ты пересядешь на первую парту -- там свободно? У тебя что, с глазами непорядок -- надо проверить зрение! Венька вскочил мгновенно и запротестовал. Еще бы -- все что угодно! Он столько времени добивался последней парты -- и именно теперь потерять ее! Нет, у него, слава Богу, все в порядке со зрением, а щурится он просто оттого, что мелкая карта и очень яркое солнце за окном. Нет, уж, он будет сидеть здесь и тогда весь урок видеть ее, потому что она очень любит ходить между рядов, а не сидеть за столом весь урок... от парты к парте и по дороге класть свою ладонь на плечо или голову того, возле кого остановилась. Тогда голос ее, казалось, попадает в тебя не через воздух, а прямо по руке вливается, как по шлангу, и приобретают смысл поступки непонятных вождей, Пунические войны, захватчики оказываются серого цвета мышиных немецких шинелей, а шлемы превращаются в ненавистные болотные каски. Он снова был далеко. Тараторила без запинки Позднякова, Анашкин мучался, пытаясь выдавить из себя два слова подряд без перерыва, потом шло объяснение нового материала, и он, как всегда, вроде не слышал, что говорила учительница. Тот голос входил в него и все, что приносил с собой оставалось в памяти навсегда, как самые дорогие и нужные в жизни слова. Эсфирь, Эсфирь... такое царское имя... и у нее никогда не шумят на уроках и не вырываются по звонку из класса... Эсфирь... Яковлевна... она, наверное, знатного старинного рода...
Она стояла рядом с ним, положив руки одна на другую на стену, и словно сидя на них. Ему хотелось приблизить к ней лицо и вдыхать аромат... прислониться щекой к мягкому, наверняка мягкому, как у мамы, животу и ничего не говорить. Только слушать, слушать, эту удивительную историю, которую он почему-то раньше не любил, все эти замечательные даты, необычные названия портов, имена полководцев и царей... а почему они все время воевали? Воевали и боролись, убивали друг друга? Только и делали, что завоевывали земли и утверждали власть. И какое нам сегодня до этого дело?.. Но это замечательно, что они столько навоевали и назавоевывали, и нужно все это слушать, и совсем не обязательно запоминать... но... оно само запоминается и потом, когда начинаешь читать в разодранном учебнике или рассказывать, звучит голосом царицы Эсфири... Верно, верно, -- это она была там всюду, потому и рассказывает так, что ей веришь. Она же все это видела столько веков назад, а теперь появилась, чтобы рассказать им... ему... и это называется -- судьба...