Никоарэ Подкова

- Кони есть у вас в Запорожье, - отвечал Лубиш Философ. - Легкие повозки я могу привезти из Кракова, оружейников в днепровских таборах сколько хочешь. А дворецким для Острова молдаван и хранителем винного погреба для двора в Черной Стене останется все тот же Иаков Лубиш, если дозволишь, государь.

- Дозволяем, - с улыбкой сказал Никоарэ, сделав широкий жест рукой. Представь себе, Куби, - прибавил он, - после неудачи, постигшей меня под Галатской крепостью в минувшем июне, когда я едва не лишился головы, я еще более укрепился в своем решении. Случай сей показал мне, что спешить нельзя. Надеюсь, то была последняя вспышка опрометчивой молодости. Заглянув в пропасть, я проникся благоразумием; я понял, что обязан сохранить себя для исполнения своего долга, чтобы не устыдиться мне в смертный час, когда ляжет на меня тень погибшего брата.

Иаков Лубиш молчал, опустив голову.

Раду Сулицэ, подойдя к своему господарю, преклонил на ковер колено. Гетман взял его за руки, поднял и усадил на стул рядом с собой, а другой стул пододвинул Лубишу.

- Теперь я еду к Черной Стене, - продолжал он. - Хочу пожить там, якобы отдыхая после тяжелых испытаний. Пусть обо мне говорят мало, дела мои пусть остаются в неведении. Но надо, чтобы воины мои не ленились, и не уменьшалось бы их число. Пусть стоят рядом с витязями Запорожья, точат сабли и получают плату, пока мне не понадобятся. Дьяк Раду запишет их в реестры и будет выдавать им жалованье. Иаков Лубиш разменяет деньги и пришлет. Если потребуется, он съездит во Львов либо дальше, продаст рубины и жемчуг.

- Государь мой гетман, - проговорил Лубиш, - о казне нечего печалиться. Есть у тебя и серебро и золото, есть драгоценные камни список я представлю твоей светлости. И ты ведь знаешь: коли понадобится, я могу собрать для твоей светлости и больше. Да и все мое достояние принадлежит тебе.

- Добро, Лубиш, - сказал гетман, положив тяжелую руку на плечо Иакова Философа.

- Слушай, гетман, - продолжал с воодушевлением Лубиш, - я открою тебе свои потаенные думы. В груди твоей по-прежнему бьется сердце юного Никорицэ. Мне еще не встречался такой человек, как ты, - с таким сердцем, чистым, словно цвет эдельвейса на горных вершинах. В бурях, обманах, в грязи подлого нашего мира сердце Никорицэ осталось нетронутым. Быть бы тебе ученым, отвергшим суету мирскую, не знать бы ратных дел.

- Ратные наши дела справедливости ради, Куби.

- Нет уж, прости меня, светлый гетман. Не на своем ты месте в этом мире. А потому я, отправляясь по твоему государеву делу во Львов, по-прежнему стану разыскивать для тебя свитки, которые еще привозят иногда из Византии. Буду тебе посылать их, чтоб было над чем коротать долгие ночи. И кое-где на обороте свитков я напишу на языке, ведомом теперь немногим книжникам, слова, которые один лишь ты поймешь; так я буду сообщать вести, в которых ты нуждаешься.

- Добро, Лубиш. Поступай, как поступал и раньше.

- Был у меня еще обычай, гетман, посылать в Черную Стену плотно закупоренные кувшины со старым вином - знаю, тебе оно по вкусу.

- Про вино ни в коем случае не забывай, Лубиш. Да гляди, чтоб проезжие торговые люди, которые остановятся у моего двора, привезя оные драгоценные кувшины, ведали обо всем, что делается и говорится вдали от меня, всюду: от лагерей измаильтян до немецкого царства, от Крыма до Киева и от Молдовы до Львова и Кракова. Будь сим людям добрым наставником. Надо, чтоб обо мне все забыли, а я бы в своем уединении знал все.

- Хорошо, славный гетман. А теперь, прежде чем отправляться в свою глушь, узнай, что, помимо пана капитана Тадеуша, которого ты видел в Могилеве, у Ваду-Рашкулай пока находится и другой верный друг твоей светлости - Елисей Покотило, давний приятель дедушки Петри, а в Ямполе вместо себя пыркэлаб Цопа поставил другого человека - Гаврила Чохорану, а каков он, я еще не раскусил. Цопа отправился за своей супругой в Немиров. Чохорану - в Ямполе. Я дам им знать, что ты, государь, вступил на Украину и отправляешься в Запорожье. Ко мне дошла весть от гетмана Шаха с Порогов; говорит, что ежели воротишься в добром здравии, то изволь приехать к его воинам в праздник двадцать девятого августа.

- Так он сказал? - вздрогнув, спросил Никоарэ.

- В точности. А мне ведомо, преславный гетман, что двадцать девятого августа у православных день усекновения главы Иоанна Предтечи, кое совершено было во времена Ирода и падчерицы его Саломеи. В этот день в Запорожье служат панихиду по воеводе Иону.

- Да, гетман Шах тоже ходил два года тому назад в Молдову, воевал вместе с Ионом.

Настало долгое молчание. За окнами синели сумерки. Вошла закутанная по самые глаза служанка, принесла подсвечник с тремя ветвями, в которых горели сальные свечи. Поставив его на стол, вышла.

Никоарэ сидел в своем кресле, согнувшись под бременем мыслей. Иаков Лубиш встал и подошел к нему.

- Ведомо мне, славный гетман, - сказал он, - что по душе тебе люди памятливые. Один из них, по имени Куби, узнал у посланца гетмана Шаха другую весть: будто сейм издал закон о запрещении охоты в днепровских землях, чтобы размножалась истребляемая охотниками дичь и особливо косули. И теперь на охоту будут вольны выходить одни лишь знатные паны. Простым людям не велено охотиться на волков и лисиц и промышлять их шкурами: "Нам, запорожцам, - говорил, смеясь, воин гетмана Шаха, - остается только охотиться на знатных панов". Я думаю, Никоарэ, не осмелятся паны вступить в Запорожье.

- Слушай, Куби, и ты, дьяк, - молвил Подкова, - паны и не то еще придумают! Будто нарочно стараются они разжечь гнев народный.

24. В ЧЕРНОЙ СТЕНЕ

Двадцать пятого июля Никоарэ Подкова достиг со своими товарищами, молдаванами и хохлами, Черной Стены. От самой Умани не встречали они признаков польского владычества. Сюда паны осмеливались вступать только с обнаженным мечом. Народ упорно отстаивал свою вольность, а Краков считал, что теперь не время пытаться сломить подобное упорство. Находясь под угрозой с юга, Речь Посполитая довольствовалась и сомнительным владычеством над этим краем.

День отвели отдыху, еде и сну, а затем дьяк Раду наделил деньгами и съестными припасами стражу, которую после перехода через Днестр Тадеуш присоединил к людям гетмана. Хохлы потуже затянули пояса, попрятали палицы в переметные сумы и пришли проститься. Собравшись у крыльца гетманского дома, они скинули свитки, пригладили волосы и стали ждать, когда отворится дверь.

Дверь вскоре распахнулась, и провожатые с удивлением увидели гетмана в новом убранстве, совсем непохожем на прежнее дорожное платье. И не был он опоясан саблей, не глядел на них сурово, как подобало прославленному гетману. Глаза были кроткие, голос мягкий.

Неужели это Подкова? Как будто и не он!

Нет, это все же гетман Никоарэ Подкова, ибо рядом с ним стоит старый воин капитан Петря и, прижав руку к сердцу, отвешивает поклон.

- Люди пана Тадеуша Копицкого домой возвращаются, государь, - говорит он. - Проститься пришли.

- Жалованье выдано?

- Выдано, государь, вчера было двадцать ден.

- Прибавить от меня в благодарность по сгрибцору [народное название старинной монеты] на двоих, - приказал гетман, - и чтоб было им известно: это дар мой для детишек и жен.

- Слыхали, паны-браты? - спросил дед.

- Слыхали, - отвечал атаман хохлов. - Желаем его светлости здоровья и победы в Молдове. А ежели потребуемся, шлите весть.

Люди отошли, надели шапки и направились в каморку казначея, где задержались недолго. И снова, уже верхом, собравшись во дворе, кланялись они гетману, который спустился с крыльца, с белым посохом в правой руке.

- Счастливый путь! - крикнул им господин Черной Стены и долго стоял на одном месте, глядя, как быстро мчатся всадники на север. Когда они совсем скрылись из виду, Никоарэ вернулся к своим давно заброшенным хозяйским делам.

Он окинул взглядом свой двор, яблоневый сад, где была пасека из двадцати ульев, коровник, где укрылись от мух коровы, кухню, где хозяйничали высохшие, точно подвижницы, старые вдовы Митродора Ивановна и Нимфодора Цыбуляк.