Никоарэ Подкова

Лубиш рассмеялся.

- Недаром я пью вино из Фэлчиуского края, где жил и уснул праведным сном мой дед Мойша. Он был знаменитым философом в Молдове. Отец мой был философом поменьше, а я унаследовал только прозвище Философ.

- Друг Куби, пыхнештское вино пью один я, когда останавливаюсь в твоем доме.

- А не все ли равно, дорогой гетман Никоарэ? Все равно, что пил бы его Куби Лубиш. Хотел бы я, дьяк, услышать еще подобные речения, они по вкусу мне; услышишь их - будто стакан сладкого вина выпьешь.

- Знаю еще одно от друга моего Гицэ Ботгроса, - улыбнулся дьяк Раду: - "Столько волков нападает, что и овца кусать начинает".

Младыш Александру засмеялся.

Дед Петря открыл глаза и пробормотал: - "Где пил боярин - родник отравлен". Тоже от твоего друга, дьяк, услышал. Поглядеть на этого Ботгроса - кажется, гроша ломаного не стоит. А вот так и сыплет подобными словами.

Подкова задумался и, вздохнув, молвил:

- Да-а...

- Государь, - сказал дьяк, - батяня Гицэ дал клятву сбрить усы (коих у него нет), если не придет вслед за нами.

Никоарэ усмехнулся и проговорил, берясь за чарку:

- Если Гицэ Ботгрос заглянет сюда, Лубиш Философ его от себя не отпустит.

Все развеселились. Только Младыш вдруг загрустил и погрузился в мрачное молчание.

- Вернемся, коли дозволишь, гетман, к польским королям, - попросил Куби Лубиш. - Высоко они поднялись на гору надменности, считают, что никогда не сидели в низине, у костра, поджав под себя ноги. А разве цари Израиля не происходили от таких пастухов, как Авраам и Исаак? А предки наших владык не носили разве залитые кровью звериные шкуры? Не терпели голода? Не дрожали у костров среди болот? Забыли они все и считают себя помазанниками божьими. Погодите, вспомнят они о древнем братстве людей, да поздно будет.

Гетман отведал мелиссовой настойки.

- Теперь бы надо братьям встать плечом к плечу, - проговорил он, ибо близится час падения тиранов-измаильтян. Вспомните растленные нравы сановников Оттоманской Порты! Взятка и донос стали гнойниками на теле турецкого царства. Такой великий султан, как Сулейман, поправший своими ордами столько стран и народов от Стамбула до Будапешта, преклонил голову на колени рабыни, венецианки Рокселаны, и послушался ее ядовитых нашептываний, пожертвовав ради нее своим возлюбленным сыном и наследником, храбрым Мустафой, чтобы на престоле наследовал ему Селим, сын Рокселаны. Все это произошло в наше время, козни этой бабы пошатнули основы халифата.

Видели мы и падишаха Селима, сына Рокселаны, прозванного Пьяницей; властвовал он над телами, душами и законами измаильтян восемь лет. За эти восемь лет он и одной недели не был трезв, а все дела империи были отданы в руки лукавых царедворцев. Близится конец черного турецкого владычества. А теперь на золотой трон взошел Амурат, повелевший немым рабам сераля обезглавить и задушить всех его братьев, сыновей его отца от жен и наложниц-рабынь и прикончить всех прочих родичей, двоюродных братьев и дядюшек. Было это недавно, в минувшем году. С той поры, как сказано у некоего древнего писателя, за спиной всадника таится страх. Амурат потонет в своем кровавом болоте. Царство его останется на произвол диких орд. Близится час расплаты. Порабощенные народы могли бы подняться и очистить Византию от скверны. Но ослабели народы под гнетом несправедливости и насилий властителей.

Гетман Никоарэ уже давно встал с кресла и шагал взад и вперед по комнате, держа недопитую чару в левой руке, и возбужденно размахивал правой, словно обращаясь к видениям, возникавшим перед ним.

- И что же отсюда получается, гетман? - спросил Лубиш, тоже вскочив и подходя к Подкове, и сам себе ответил: - Получается лишь горе миру и отвращение к жизни. И зачем только мы родились в такое время? Уж лучше бы уснуть вечным сном в могиле!

- Успокойся, Куби, - проговорил Подкова.

Куби успокоился.

- Сядь.

Куби сел.

- После того как мир осилит теперешнюю свою болезнь, - проговорил гетман, допив последний глоток и разглядывая сквозь прозрачную чару игру солнечного света, падавшего из окна, - знайте, родятся новые люди и построят лучший мир. Расцветут цветы и созреют хлеба на пепелище минувшего. Нас уже не будет тогда. Но до той поры потрудимся справедливости ради, исполним назначенное нам.

- Тоже станем жертвами? - горько усмехнулся Младыш.

- Да, королевич Фэт-Фрумос.

- А в чем мы повинны, батяня? За что не знать нам радости?

- Ни в чем мы не повинны, королевич. Но да будет тебе известно, что обновление человеческой души совершается только через страдание. Одни живут без дум, без цели, другие посвящают жизнь свою мечте; одни в одиночестве увядают, другие восстанут от смерти в памяти завтрашних братьев.

- Но что это за справедливость, и что же нам назначено, батяня?

- Узнаешь, королевич, когда наступит час.

Но так как печали королевичей легки, долгий путь на коне тяжел, а стол у Философа был обилен, Александру вскоре очутился в опочивальне; и лишь только склонил он голову на подушку, чудесная птица сна в одно мгновенье перенесла его в Дэвидены, в зеленую рощу у обрыва, к плите на могиле Давида Всадника.

Внучка мазыла ждала его.

Сладостный трепет охватил все существо Младыша.

Над ними поднимался темнеющий свод небес, словно огромный, дымчато-серый цветок. Дважды щелкнул вблизи соловей на старом ясене; когда он замолчал, откликнулась деревенская лягушка.

- Давно жду тебя, королевич, - шепнула Илинка, пронизывая его взглядом.

Она протянула к нему руки. Лягушка смолкла. С уст Младыша рвались слова, тщетно искали они выхода: голос не повиновался ему. Он хотел сделать шаг и обнять свою милую. Он ждал, не появятся ли первые свидетели его любви - козочка, когда-то смотревшая на него из-за плеча Илинки, медвежонок, положивший голову на бок дикой кабанихи, волчонок и сокол; но у каменной гробницы, где стояла Илинка, показалась лишь зеленая ящерица; она пристально глядела на него топазовыми глазками, а белый ее зоб медленно вздувался и опадал. Королевич не мог произнести ни слова, не мог шагнуть, не мог шевельнуть рукой. Словно щит, поднялась вдруг плита с письменами, защищая красавицу девицу, и одетый в кольчугу скелет Давида Всадника двинулся с поднятым мечом на королевича.

Младыш в ужасе застонал и проснулся; все исчезло, он поворотился на бок и с бьющимся сердцем стал ждать нового волшебства, потом сомкнул веки, и пелена сна без сновидений окутала его.

- Дед Петря, вставай, - позвал Никоарэ старого Гынжа, заснувшего в той комнате, где шла беседа. - Поди отдохни.

Старый воин слегка похрапывал. Он перестал храпеть, но не проснулся. Никоарэ, дьяк Раду и Иаков Лубиш глядели на него с жалостью.

- Вставай, дедушка, - громко сказал гетман.

Дед вздохнул во сне и заснул еще крепче.

- Устал! - молвил Лубиш. - Измучили его долгие годы трудов и волнений. Никогда я не видел, чтобы он спал на людях.

В голосе Лубиша Философа звучало смущение, как будто ему было стыдно за деда Петрю.

- Однако он еще бодрый старик, и сил у него как будто немало, удивился Никоарэ.

- Столько дней провел он в волнениях и заботах... - сказал дьяк Раду. - Видно, только здесь, у Иакова Лубиша, он отбросил тревогу. Здесь у Буга начинаются владения запорожцев, друзей его светлости.

Никоарэ Подкова уселся в кресло.

- Друг Куби, - обратился он к хозяину, - если ты еще не догадался, то узнай, что дьяк Раду служил при покойном господаре Ионе Водэ - вечная ему память. Был он тогда в Большом приказе. Я взял Раду Сулицэ с собой, и стал он моим казначеем и хранителем оружия и ведает посольским приказом. По делам казны он ничего не предпримет без совета с твоей милостью. Как хранитель оружия он позаботится и об оружии, и о конях для молдаван, обещавших прийти ко мне. Как посол он будет разъезжать, смотря по надобности. Стало быть, надо достать ему добрых коней и повозку.