Убить перевертыша

22

В школе Сергея дразнили «везунчиком». С легкой руки учительницы математики, которую он терпеть не мог. Математика, точнее математичка, платила ему тем же. Как-то она, не помнится уж за что, поставила его столбом перед классом, как сказала, до конца урока. И в тот же момент прозвенел звонок. Тогда-то она и проворчала: "Везунчик ты, Новиков". Все забылось, осталась кличка, из-за которой ему не раз приходилось драться до крови из носа. Потом привык, порой даже хвастался: "Мне что, я — везунчик". А позднее, когда совсем поумнел, понял, что кличка сослужила ему добрую службу, породила уверенность, даже самоуверенность. А не эта ли черта характера действительно помогает в жизни, делая человека удачливым?

И сейчас Сергей нисколько не удивился, когда увидел на остановке трамвай с цифрой 5, тот самый, что шел в Дегерлох.

"Если все удастся, поставлю свечку", — загадал Сергей, настороженно оглядываясь из окна трамвая. Подумал вдруг, что не знает, ставят ли в немецких кирхах свечки, и с суеверной торопливостью пообещал пожертвовать в храм некую сумму. Какую именно, на всякий случай уточнять не стал. Больших денег у него не было, а обещать Богу свои несколько марок не посмел.

Скоро подземный трамвай выскочил на поверхность и поехал, полого обегая склон. Пестрый ковер красных черепичных крыш раскатывался все дальше. Улицы втягивались в распадки меж зеленых гор и там, вдали, раскатывались другие ковры других городских районов.

Только теперь Сергей понял восторженность Клауса, расписывавшего красоты Штутгарта, этой древней столицы Швабии.

И напутствия Клауса тоже оказались точными. Сергей сошел, как было сказано, возле кирхи, обогнул ее слева и оказался на Моцартштрассе. Нужный дом был совсем рядом — узкий, на три окна и три этажа, плотно сжатый с обеих сторон точно такими же домами, напоминающими солдат в строю.

Взойдя на невысокое крыльцо, Сергей нажал кнопку переговорного устройства, почти сразу услышал тихое покашливание и сказал, что он от Клауса к Хорсту Фогелю.

— Фогеля нет дома, — почему-то сердито ответили ему.

Сергей спустился с крыльца и перешел улицу. Здесь была аптека. Стеклянные двери тотчас раздвинулись, как только он подошел к ним. Пришлось зайти в аптеку. Хозяин ее — маленький розовощекий господин в ослепительно белом халате — в один момент навязал ему упаковку аспирина, зубную щетку, круглую металлическую коробку леденцов от кашля и спросил:

— Вы ищете господина Фогеля?

Сперва Сергей испугался: откуда знает? Но тут же понял: аптекарь видел в окно, как он подходил к дому.

— Увы, его нет.

— Да вон же он.

И Сергей увидел невысокого человечка в короткополой шляпе, спускавшегося с крыльца.

Фогель явно торопился, быстро шел по улице, не поднимая головы, не оглядываясь. Возле кирхи он остановился, помедлил и толкнул тяжелую дверь.

Не раздумывая, Сергей последовал за ним и сразу увидел лысую голову Фогеля, сидевшего на ближайшей к двери пустой скамье.

В кирхе звучал орган, шла служба. Но какая-то странная была эта служба: звуки органа лились из черной колонки динамика, стоявшей на пустом помосте, напоминавшем клубную сцену, и несколько десятков прихожан, неподвижно сидевших на передних скамьях, спокойно слушали. Прямо-таки обычный концерт, а не служба. Хотя какой она бывает в протестанской кирхе, Сергей не знал. Может, именно такой? Приходит же молитвенное состояние в концертном зале. Говорят же, что музыка — это дар, данный нам Богом для того, чтобы все голоса на Земле, смешав свои наречия, возносили соединенным гимном свои молитвы к нему…

Постояв да поколебавшись, Сергей подошел к Фогелю и сел рядом с ним. Тот никак не отреагировал. Так они и сидели какое-то время, слушали орган. Затем Сергей достал записку Клауса, в которой говорилось о Бисмарке, положил Фогелю на колено. Тот дернулся, будто бумажка ужалила его, но взял, прочитал.

— Я знаю, — сказал он. Сказал так тихо, что Сергей подумал: послышалось. — Но я не могу отдать вам то, за чем вы приехали.

Звуки органа гудели под сводами, рвали душу. И Сергей думал о том, что теперь делать. Жаловаться Клаусу? Или звонить Мурзину и говорить, что искомого нет и не будет? Или плюнуть на все и прямо сейчас махнуть к Эмке в Тюбинген? Всего-то расстояния — сорок километров…

Но ведь Фогель не сказал «нет», он сказал "не могу отдать". Значит, он существует, искомый архив, и надо клянчить?

Люди, сидевшие впереди, начали оглядываться на них, разговаривающих в Божьем храме.

— Мы мешаем, — сказал Фогель. — Я выйду, а вы — через минуту. Идите за мной, поодаль.

"Ну, все, — подумал Сергей. — Смоется". Однако, выждал минуту. Когда вышел, увидел серую шляпу Фогеля в конце улицы.

Они дошли до остановки трамвая, свернули на чистую, посыпанную песком дорожку за домами и оказались в лесопарке. Здесь было свежо и тихо. Голые серебристые стволы буков высились, как колонны в храме. Солнце пробивало плотную завесу веток и листьев, весь лес был залит рассеянным светом, как от множества светильников, и это создавало впечатление чистоты, почти стерильности. Местами лес редел, и в просветах были видны пестрые россыпи красных черепичных крыш.

Там, где дорожка раздваивалась, стояли тяжелые деревянные скамьи для отдыха и тонкие высокие столбы со стрелками — указателями направлений. А людей не было: ни бабушек с колясками, как в московских лесопарках, ни праздношатающихся молодых обалдуев.

Фогель все шел и шел, не останавливаясь. И наконец, быстро оглянувшись, свернул с дорожки в чащу и скоро остановился возле скамьи, явно принесенной сюда какими-то молодыми нетерпеливцами.

— Я знаю, зачем вам это надо, — усевшись на скамью, сразу заговорил он. — И я не могу с вами согласиться. Вами руководит чувство мести. Но зло не искореняется злом. Зло на зло — это уже два зла. Надо принимать сущее как судьбу и обличать премудро, чтобы услышали. А для того, чтобы послушались, нужны не месть, а доброта и прощение. Сейчас другое время. Как говорил великий Гёте, настала пора великих превращений. Все делается по воле Бога. Германия тоже была наказана за грехи. И покаялась. Уже в октябре 1945 года наша церковь выступила с декларацией о признании вины. Свершилось это здесь, в Штутгарте, по инициативе пастора Мартина Нимеллера. Знаете такого?

— Нет, не знаю, — резко сказал Сергей, сидевший как на иголках. Он все больше недоумевал и злился.

— О, пастор Нимеллер — святой человек! — воскликнул Фогель, не обратив внимания на резкость собеседника.

— Он признавал с глубокой скорбью, что из-за нас, немцев, многим народам и странам причинено много страданий, винил себя за то, что мы мало молились, не так сильно верили…

— С нас последнюю рубаху снимают, — нетерпеливо перебил его Сергей. Не каяться надо, а дело делать…

Он злился, он испытывал горестное чувство досады. Ну, что такое происходит с людьми, позволяющими так легко выворачивать свои мозги! Захотелось рассказать Фогелю все, что сам знал. Да ведь не поймет сразу. А растолковывать да убеждать — сколько на это надо времени…

Со стороны дорожки послышались шаги, и Фогель замолчал. Сергею захотелось встать и уйти, на прощание сказав этому очумелому пару ласковых. Но ведь на него так надеются… И он, постаравшись придать голосу противную елейность, спросил:

— Значит, что же, не надо бороться со злом?

— Надо, — обрадованно подхватил Фогель. И придвинулся ближе к Сергею, и снял шляпу, положил ее рядом с собой. — Но как бороться? Любовь, радость, мир, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание — вот орудия достижения цели. После войны Германия была раздроблена, но долготерпением и настойчивостью все преодолела и теперь сильна и едина. И Россия поднимется. Только не надо умножать ненависть…

— Но поступили с Россией отнюдь не милосердно.

Фогель развел руками.

— На то воля Божья.

Внезапно он встал и взял шляпу.

— Я думал, что мне удастся убедить вас, молодой человек. Сожалею.