Убить перевертыша

— Так как насчет работы вдвоем?

— Да нет у меня никаких секретов.

— Как же нет, когда я сам видел. Да и эти зачем-то вас охмуряли.

— Куда они делись? — спохватился он.

— Сошли еще в Мангейме. Довольные. Я подумал, что выпотрошили вас. Сел послушать, а вы все про какие-то болезни… Так как насчет вместе? Одного вас быстро засекут. Игорная мафия — штука серьезная. Подумайте.

— Подумаю.

— Я буду ждать вас на вокзале у игровых автоматов. Каждый вечер. Вечером они сытенькие…

Рыжебородый парень шел следом до самого выхода из вокзала и отстал, только когда Сергей затерялся в толпе у спуска на станцию подземного трамвая.

20

Ночь была безлунная, звездная. Неподвижная поверхность воды безупречно отражала небо, и если бы не отблески, падающие из окон второго этажа, то было бы полное впечатление, что вокруг — открытый космос.

— Погасить свет? — спросил секретарь, удивительнейшим образом угадывающий желания.

Инспектор посмотрел в темноту за колоннами, откуда послышался голос, и покачал головой.

Дом этот стоял на скалистом островке посреди Боденского озера. "Дом отдыха", — называл его Инспектор. Таковым он и был на самом деле. Помещение для встреч и всяких совещаний находилось на берегу. Днем его хорошо было видно даже без бинокля, сейчас же дальние береговые огни терялись среди звезд.

На острове не было ничего, кроме этого дома, напоминавшего небольшой средневековый замок, пристани для катеров да вертолетной площадки. Друзья, навещавшие Инспектора, жаловались, что тут смертная скука. А ему нравилось. Может быть, как раз потому, что свои любители светской болтовни на остров наезжали редко, а других, даже бойких девиц, часто глазевших на замок с катеров и яхт, отпугивали воспрещающие надписи: "Частное владение".

Владение это действительно было частной собственностью, но чьей именно, Инспектор не знал, да и не интересовался этим. Он приезжал сюда когда хотел, и всегда дом ждал его таким, будто кроме него никто и никогда тут не бывал.

Падающий метеорит перечеркнул небо столь стремительно, что глаз не успел уследить за ним. Инспектор долго сидел, запрокинув голову, ожидая нового огненного прочерка. Он думал о том, что люди вот так же проскальзывают по жизни, ничего не оставляя, кроме воспоминаний… Ничего ли? Пыль, остающаяся от сгоревших метеоритов, ложится на землю и в конце концов создает то тяжеловесное, что называется — геологические слои. Так и люди. Один промелькнет, другой, а в результате — пласты истории…

О, история, верная утешительница! Когда бремя страстей становится невыносимым, она одна успокаивает, напоминая, что все уже было. Суета сует, говорил Екклесиаст. Все возвращается на круги своя.

Выходит, все усилия в конечном счете напрасны? Сколько было владык, которым казалось, что они уже встали над миром, но проходил всего лишь миг времени, и с таким трудом сотворенное рушилось…

Что же, и русскую цивилизацию рушили напрасно? Минует очередной миг времени, и опять все вернется на круги своя? Ибо кто знает, что будет после нас под солнцем?

До чего же не хочется соглашаться с Екклесиастом! Может быть, все-таки существует поступательный поток истории? Ведь это человеку с его короткой жизнью не разглядеть движения времен. Так пассажирам потерявшего ход судна кажется, что они стоят на месте, хотя невидимое движение океанских вод непрерывно влечет их куда-то.

Ах, если бы знать, куда течет океан времени! Может быть, все-таки есть какие-то неизменные законы истории? Тогда бы мы, предпринимая что-то, точно знали, ускоряем или замедляем движение, и наш путь по вехам эпох был бы менее хаотичным, и его величество случай потерял бы над нами власть…

Увы, Екклесиаст настаивает: "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться".

Вспомнилась Инспектору давняя история, к которой он имел отношение, с русским ученым Александровым. Уже чувствовался надлом в советской экономике, и приходилось из кожи лезть, чтобы убедить робких генсеков в том, что ядерная война — близкая реальность. Шантажировали так и этак. Делали вид, что работают над созданием СОИ — антиядерного щита. Сами не думали, что в такой разорительный для любой экономики бред можно поверить. А ведь убедили советское руководство. И тут этот Александров со своей теорией ядерной зимы. Будь в ней хоть чуточку фантазии, оспорили бы самыми первыми научными авторитетами мира. А у него — точные расчеты, из которых следовало, что ядерной войны быть не может. Потому что ее не может быть никогда. Дураков на этом свете, конечно, много, но даже среди них нечасто встречаются самоубийцы. Что было делать? Пришлось Александрову исчезнуть. Был и пропал. Вместе со своей теорией.

Но вышло по Екклесиасту, уверявшему, что все возвращается. Вскоре о неизбежности ядерной зимы в случае ядерного конфликта заговорили повсюду. Будто сотня Александровых воскресла. И вышло — напрасны хлопоты…

Нет, не напрасны, возразил сам себе Инспектор. Несколько обморочных лет все-таки было. Их-то как раз и хватило, чтобы убедить тех и этих, что советская плановая экономика с глобальными задачами не справляется и, стало быть, у нее одна дорога — в капиталистический капкан.

Инспектор так и уснул в мягком шезлонге, среди звезд и их отражений. И увидел себя молодым самоуверенным курсантом «фермы», «колледжа» или как там еще именовали их учебное заведение. Кто-то за него решил, что школа жизни ему не повредит. Прошли времена, когда цари да принцы были обречены на праздность. Теперь же тот, кому на роду написано быть одним из владык мира сего, должен многое знать и уметь. И он, незаметный, слившийся с серой массой курсантов, не рядовых, а тех, у кого была перспектива войти в элиту, мучительно осваивал науку политического камуфляжа, на которой запросто можно было сломать мозги. "Если какой-нибудь человек говорит, что он лжет, то лжет ли он, или говорит правду?" Поди-ка ответь на безответный вопрос, подброшенный потомкам еще в четвертом веке до нашей эры философом Евбулитом из Милета? Ох, сколько раз хотелось согласиться с туземцами даяками с острова Борнео, упорно считающими ложь самым страшным преступлением! Но нельзя было согласиться. Потому что ложь, как ни крути, — первейшее орудие власти. Взять масонов. Те прямо заявляют: "наша правда — ложь, а наша ложь — правда". И преуспевают. И никто при этом не вспоминает библейское определение, что ложь и дьявол — синонимы.

Чтобы они, будущая элита мира, не свихнулись окончательно, на «ферме» устраивались полигонные игры. Спортивные и всякие другие, какие только могли придумать изощренные умы. А кроме того — стрельбы, прыжки с парашютом, маскировка, радиодело, шифровка и дешифровка, работа со взрывчатыми, ядовитыми, наркотическими веществами. Сколько было веселого грохота, сколько живности, загубленной ими, вывезено за территорию «фермы»!

Тогда он злился: не его дело — ползать, пачкая белые ручки, бегать, задыхаясь. А теперь те курсантские времена вспоминаются как самые счастливые в жизни. И часто снятся.

В эту ночь он опять увидел свою «ферму» — громадный зеленый треугольник, зажатый между рекой, лесом и грядой холмов. Взлетная полоса, площадки для вертолетов, казармы, учебные полигоны… И опять, как бывало уже во сне, не удержался, прыгнул с парашютом, бросив самолет. И опять парашют не раскрылся, и он падал, падал, замирая сердцем и в то же время зная, что все равно не разобьется, а упадет в реку, в мягкую крону дерева или… или же проснется…

Его разбудило солнце, поднявшееся над дальними горами, прогревшее воздух под тентом, которым укрыл его заботливый секретарь.

"Видно, старею, — подумал Инспектор. — Сердце замирает во сне — первый признак нездоровья. Надо бы отдохнуть, подлечиться"… Но разве сейчас не отдых? Разве нет рядом врачей?.. Не-ет, не то, все не то. Видно, близко его время, видно, не зря вспоминается Екклесиаст…

Этот молчаливый секретарь был у него давно, и давно уже они понимали друг друга без слов. И сейчас, увидев его спокойное, удивительно правильное, будто выточенное толковым дизайнером, лицо, Инспектор вдруг понял: весть не из лучших.