Генерал Самсонов

В окнах госпиталя горело электричество, простыни исчезли: перед дверями стояла кучка то ли санитаров, то ли возчиков, слушали офицера в пенсне.

Подойдя ближе, Крымов различил подполковничьи погоны - значит, это был начальник лазарета.

Все происходило в привычном порядке: подполковник выпроваживал возчиков на ночевку за городскую черту, куда уже ушла часть повозок, а возчикам - не хотелось куда-то убираться.

Сейчас все части корпуса устраивались на новом месте, и вряд ли хоть в одной обходилось без неувязок.

- Извините, господин полковник, - сказал подполковник совсем невоенным тоном, каким только что с отеческим добродушием разговаривал и с нижними чинами.

Через минуты три Крымов увидел пустую палату, где было электричество, умывальник, четыре железные кровати.

- Хорошо, культурно, - отметил начальник лазарета с некоторой гордостью. - В следующей - казаки, а в конце - германцы.

- Германцы? - переспросил Крымов.

- Да, тяжелые. Я установил там контроль. Но там еще германский врач и сестра, люди, по-моему, приличные. - Подполковник был доволен и германцами.

Из комнаты справа в коридор открылась дверь, и в прямоугольник яркого света вышел человек в белом халате с русой бородкой.

- Это доктор Исаев, - представил подполковник. - Старший врач.

- Мы пьем чай, приглашаем, - сказал доктор. - Германские коллеги нас угощают.

- Я бы предпочел поговорить с германскими ранеными, - ответил Крымов. Есть офицеры среди них?

- Есть, но, наверное, он спит. - Доктор мягко улыбнулся, точно сожалел о том, что не может отвести Крымова к немцу.

- Ничего, разбудим, - сказал Крымов. - Какие-нибудь бумаги у него есть?

- Как разбудите? - снова улыбнулся доктор. - Подождите до утра, утром можно поговорить.

- Лучше сейчас. Бумаги у него есть?

- Какие бумаги? - воскликнул доктор Исаев, с упреком обращаясь к подполковнику. - Я не обыскивал его! Может, прикажете выбросить раненых на улицу?

Из-за дверей слева донеслось негромкое задумчивое пение. Пели знакомую Крымову казачью песню.

Ой да разродимая ты моя сторона,

Ой да не увижу больше я тебя...

- Я вас понимаю, доктор, - сказал Крымов. - Но война, ничего не могу поделать. Ведите меня к немцу.

Доктор развел руками и, что-то буркнув, пошел по коридору.

- Позвать германского доктора? - спросил начальник лазарета.

- Обойдемся сами, - сказал Крымов. - Идемте.

Раненый немец лежал один в темной палате, где пахло тем особым запахом медикаментов и крови, который всегда держится в палатах тяжелораненых. Доктор не включил света, слабая коридорная лампочка оставляла посреди палаты неяркую полосу, была видна голова на подушке и закрытое простыней тело. Раненый дышал хрипло, с трудом.

- Извините, камрад, - обратился по-немецки Крымов. - Нам надо поговорить.

- Спит, - сказал доктор.

- Включите свет, - велел Крымов.

При свете он увидел бледное, чуть влажное лицо с блестевшим желтым лбом, приоткрытый сухой рот, обметанный щетиной подбородок и выражение угасающей жизни.

"Прости меня, Господи, - подумал полковник. - Злая судьба - вот так умирать".

- Пошли, - вымолвил он. - Хотя постойте... - Открыл тумбочку, выгреб оттуда офицерскую сумку и вытащил из нее тонкую книжицу.

В документе указывалось, что капитан Франц Бреме служит в двадцатом германском корпусе.

Доктор осуждающе смотрел на Крымова, не мог понять, что перед ликом смерти может быть существенного в какой-то офицерской книжке.

* * *

Утром 10 августа по прекрасному шоссе Нейденбург - Сольдау Крымов домчался до Сольдау, стоявшего на берегу реки, тоже именуемой Сольдау. На реке лежала тень от моста, и тянулась по воде прядь исчезающего тумана. Освещенные солнцем с русской стороны краснели шпили католического костела, золотились окна - все как будто целые.

На сырых утренних улицах уже вовсю проявлялось присутствие действующей армии, но не было видно ни разрушений, ни пожарищ. Артамонов взял город чисто.

- В первом корпусе нас по-человечески принимали, - с удовольствием заметил вестовой, словно приветствуя генерала-хлебосола.

Ненадежен был командир первого, а ведь и Крымов сейчас испытывал что-то подобное Степанову настроению - с Артамоновым было легко, он осознавал, что задача Крымова - толкать, а его задача - выполнять указания представителя командующего; все было просто и понятно.

На площади перед ландратом, где стоял большой автомобиль и у временной коновязи - оседланные кони, Крымов вышел. Городок напоминал Нейденбург, только никаких госпиталей не было видно. Возле коновязи вертелся черно-белый котенок. Часовые-пехотинцы четко откозыряли полковнику, а казак-конвоец, случайно оказавшийся у дверей, - с лихой небрежностью.

В штабе Артамонова не было, да и штаб был не корпусной, а 22-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Душкевича. Пятидесятидевятилетний Душкевич принадлежал к разряду второстепенных генералов, не окончивших Академии Генерального штаба и поэтому обреченных на вечную провинциальность. Он принял Крымова сердечно и, без приукрашиваний, усмехаясь в рыжевато-седую бороду, поведал, что никакой заслуги в занятии Сольдау у него нет: германцы уступили город почти без боя. Его начальник штаба, однокашник Крымова по академии, полковник Пфингстен вообще раскрыл хитроумный прием Артамонова, приказавшего двигаться на город, но не атаковать, терпеливо ждать.

Конечно, корпусной командир своеобразно исполнил самсоновскую директиву атаковать без промедления, и стало ясно, что здешний успех нужно отнести за счет планомерного отступления германских войск.

- Сколько было у немцев? - спросил Крымов. - Дивизия была?

- Два ландверных полка, - ответил Пфингстен. - Впрочем, могли обороняться... А они оборонялись только для видимости, так - постреляли немножко... Но даже не взорвали мосты. Как будто знают, что мы с каждым днем истощаем последние запасы.

- Пленных взяли? - еще спросил Крымов.

- Не взяли, - сказал Пфингстен. - Была попытка порчи нашего телефонного кабеля. Казаки виновных повесили.

- Да, приходится, - повел бровью Душкевич. - Есть случаи - стреляют из-за угла...

В облике генерала тотчас проступила сквозь сердечность властная натура. Он показывал Крымову, что одобряет казаков, что только строгостью можно добиться порядка.

Крымов не возражал. Если обыватели начинают впутываться в военные действия, их надо карать.

- Какое у вас впечатление о противнике? - спросил он Душкевича.

- По-моему, они умышленно затягивают нас в глубину, - сказал генерал. Посудите сами, даже мосты не взорвали. О чем это говорит? А ведь мы не торопили. Тут одно из двух: либо они решили вовсе оставить Восточную Пруссию, либо затягивают вглубь...

- Поеду к Роопу, - сказал Крымов, имея в виду 6-ю кавалерийскую дивизию генерал-лейтенанта Роопа, обеспечивающую фланги. - У него должны быть пленные.

- Зачем вам пленные? - возразил Душкевич. - Лучше найдите рооповского подрядчика, потолкуйте с ним. Он где-то здесь. Это еврей. Я бы его назначил вместо главного начальника снабжения фронта, мы бы горя не знали.

- В турецкую войну тоже были евреи-маркитанты, - скептически заметил Крымов.

- Но этот молодец. Он уже наладил молотьбу и помол германского зерна. А наши интенданты только и знают, что стонать.

- Ладно, поеду, - Крымов встал с бархатного дивана, посмотрел на висевшую картину - портрет Фридриха Прусского в охотничьем костюме и загадал: если в следующем городе увидит изображение охоты, то война закончится для него хорошо.

С площади донесся звук подъехавшего автомобиля. Приехали Артамонов с Ловцовым.

Пфингсен пошел их встречать, а Крымов снова сел на диван. - Вот вы вспомнили турецкую кампанию, - сказал Душкевич. - А ведь я участвовал, да... Будто вчера было... Александр Васильевич, как, вспоминает турецкую?.. Большой был в народе подъем. Сейчас меньше.