Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 147



Сжал кулак, выставил перед собой:

– Вот что, – ударил по столу, звякнули кружки. Засмеялся. – И незачем нам бежать. А невмоготу будет – все уйдем в русскую землю, все до одного, и все чисто спалим тут, живого места не оставим за собой, пеплом землю покроем, только псы голодные выть будут. Не будет без нас жизни на этой земле. Не будет!

Самому жутко стало. Горькая слеза защекотала глаз, выкатилась наконец, неторопливо поползла по щеке и растаяла в тонких черных усах.

Замолчали. В углу, возле задней горницы, слепой лирник, уставившись бельмами глаз в пеструю толпу людей в корчме, хрипло повествовал:

Тодi далася бiдному невольнику

Тяжкая неволя – добре знати.

Кайдани руки, ноги поз'їдали,

Сирая сириця до жовтої костi

Тiло козацьке попроїдала...

На середину корчмы выскочил казак. Широкими штанами мел пол. Ударяя себя в грудь, закричал:

– Стой, батько! Хватит! Не хочу про кайданы! Эй, браты, выпьем за здоровье Хмеля. Жить ему сто лет, браты! Слава гетману Хмелю!

Рванул казак со стола кварту. Шинкарка, под обший хохот, влила ему туда, один за другим, два штофа водки. Припал губами. Пил, не переводя дыхания. Выпил, швырнул под ноги кварту. Ударил ногами.

– Музыка!

Лирник замолчал. Запели скрипки, дробно застучал бубен. Казак пошел в присядку выписывать выкрутасы. Пел со свистом:

Ось так чини, як я чиню,

Люби дiвку аби чию,

Хоч попову, хоч дякову,

Хоч хорошу мужикову.

Мартыну стало весело. Хлопал в ладоши.

Музыка утихла. Казак крутнулся на месте, пошатнулся и сел на пол, широко расставив ноги. Его потащили за плечи. Недалеко от Мартына и Галайды сидел сивоусый, опершись на руку. Глаза уставил в пол. Перед ним стояла полная кварта меда. Покачиваясь из стороны в сторону, басил:

Ой, хто ж, братця,

Не був у багача,

Той горя не знає.

Глава 3

...С год назад, по весне, ударил в колокол старенький дед Лытка. На майдан, к церкви, сбегались люди. Бежали из хат, с огородов, кто с поля бешено гнал лошадей, а кто и сам бежал быстрее худоребрых кляч. Только вода из луж брызгами рассыпалась вокруг. Спрашивали на бегу друг друга:

– Горит?

– Где горит?

– Может, пан приехал?

– Или стражников принесло в недобрый час?

Кипел Байгород. На майдане, перед церковью, верховой казак держал в руках длинный желтый лист пергамента. Раскрыв рты, замерли селяне.

Слушали.

"Никогда не найдете способа победить, коли ныне не сбросите вовсе ярмо урядовцев и не добудете воли, той воли, что наши отцы кровью окропили...



Нас, мужественных и вольнолюбивых, считают дикими и непокойными; отважных и заслуженных, назвали нас бунтовщиками. Ведь всему свету ведомо, что король и паны ничтожат казацкое и селянское добро, бесчестят жен и детей. Всем назначают невольничий оброк, тяготы работы на панщине больше прежнего, а если кто публично или приватно пожалуется на такие обиды, встречает только смех и оскорбление, самое большее – пустые и никчемные обещания. Все смотрят, как бы только уничтожить казацкий род".

Верховой перевел дыхание, окинул взглядом толпу, она росла, и задние спрашивали стоявших впереди:

– Что читает? Виц королевский?

Опоздавшие догадывались:

– Видно, король Ян-Казимир зовет с турками воевать...

– Да нет, слова не такие, о нас сказано...

Верховой хрипло кричал:

– Люди, читаю обращенный к вам универсал Богдана Хмельницкого, сиречь Хмеля. Он за правду нашу стал и кличет всех вас в войско, чтобы шли к нему пеше и конно, оружно и неоружно. Тот, у кого нет оружия, добудет его во вражеском стане. Слушайте, люди! – И читал дальше. Катились над майданом горячие слова:

"Даже военную службу Речь Посполитая назначила нам бесплодную и бесполезную, и мы в пределах королевства тщетно тратим казацкую отвагу, между тем как только на Черном море, среди опасности от турок, казацкий народ ширится и живет. Поляки – паны и шляхта – положили святой целью своей политики подавить наши права и ставят над нами урядовцев, как и в других местах, не для того, чтобы они помогали мещанам и селянам, а только на то, чтобы силой могли удерживать города и села...

На все эти обиды нет другого способа, как только сломать ляхов силой и страхом смерти, тех ляхов, которые уже отвыкли от борьбы. А если доля нас покинет, то ляжем трупами, но не оставим городов и нив. Я уже по многим примерам знаю, что свобода тогда менее надежна, когда нет перед нами заботы и врага, а лучше защищать ее в готовности и напряжении.

Хорошо было бы, если бы разом, сообща, одним ударом казаки и селяне ударили. Пусть ляхи в вашей особе, селяне, почувствуют железо внутри, и будут видеть ежедневно перед глазами врагов, и увидят, как добываются города и села, тогда только разлюбят они войну, вернут волю казакам, лишь бы иметь спокойствие.

А что до меня, то я, Зиновий-Богдан Хмельницкий, не пожалею ни жизни, ни силы, готов буду ко всяким опасностям, все отдам ради общей свободы и покоя. И душа моя не успокоится, пока не добуду этого плода, который высшим желанием себе положил.

Дано в таборе казацком, под Желтыми Водами, года 1648, апреля месяца, собственной рукой подписано:

З и н о в и й Б о г д а н Х м е л ь н и ц к и й".

Майдан клокотал. Кто поосторожнее, тот косился в сторону панского палаца. Но там было тихо. Пан Корецкий веселился этой весной в Прилуках, у пана Иеремии Вишневецкого.

Мартын Терновый стоял рядом с отцом, жадно ловил каждое слово, а потом, как и все, кинулся к верховому, – тот хрипло отвечал на вопросы, свернув в трубку универсал.

– А как к Хмелю попасть? – спросил Мартын Терновый казака.

– Садись на коня, парубок, да, если имеешь саблю, бери саблю, а нет – бери косу или вилы, и скачи, сын, на низовья Днепра, там всюду по селам и местечкам наши в курени собираются, идут на помощь повстанцам. Бери, хлопче, универсал, читай по селам, а я дальше подамся.

...Мартын сохранил пожелтелый длинный лист пергамента. Уже кое-где стерлись буквы, но мог сказать напамять все, – ведь сколько раз читал его людям.

Тогда, в тот день, пол-Байгорода село на коней и двинулось в низовья Днепра. Весь край поднялся на призыв Хмеля. Универсал гетмана, казалось, писанный рукой самой правды, читали по городам и селам, его слова добрым посевом входили в душу селян и казаков.

Горячие слова гремели на сельских майданах и среди степей:

– "Идите к нам оружно и неоружно и знайте, что жизнь свою отдадим, лишь бы не было у нас пана, чтобы жили мы мирно, как братья, на своих землях и наслаждались покоем..."

...Плакали матери, сестры, невесты. Знали – с битвы не все возвратятся. Беспокойный ветер метался в низовьях Днепра.

Зашевелилась Речь Посполитая. Но думали в Варшаве: и на этот раз обойдется, погуляют казаки и снова захлебнутся собственной кровью.

Канцлер Оссолинский сказал в сейме:

– У черни спина зачесалась, хочет в Варшаву, удовлетворим ее желание... Прикажем коронному гетману пану Николаю Потоцкому выполнить волю короля и сейма, а схизматика и изменника Хмельницкого, привязав к конскому хвосту, на аркане приволочь в Варшаву, отсечь ему ноги и руки и посадить на кол. Так будет.

В Варшаве смеялись, читая универсал Хмельницкого... Перестали смеяться после Корсуня. Тогда поняли: спасет только посполитое рушение.

– Буйным урожаем взошел в этом году Хмель, – пошутил князь Януш Радзивилл.

Но было не до шуток. Войско Богдана Хмельницкого вторглось в пределы королевства.

В то время Богдан Хмельницкий, даже после Корсунской победы, когда он взял в плен обоих гетманов – коронного и польного – и отдал их в ясырь татарскому хану, еще не был уверен, что счастье ему улыбнется и что он как победитель въедет в Киев – в тот Киев, в котором король десятилетиями держал своего воеводу, который считал нерушимо и навечно себе подвластным.