Страница 17 из 147
Глава 9
...Невесте Мартына Тернового Катре снился сон. Видела широкое, бескрайное поле. Ветер гнал волны по золотому пшеничному морю. Катря шла тропкой среди пшеничного поля, ступала легко, трогала руками колоски, а ветер нашептывал в уши:
– Спеши, дивчина, спеши, вон казак тебя уже заждался.
И Катря шла еще быстрее. Внезапно поле окончилось, и перед глазами Катри явилась широкая река. Сердитые волны били в берега. Хлестал в лицо злой ветер. И Катря, наперекор ветру, бежала к берегу, потому что увидела на воде Мартынову голову и уже слышала, как Мартын звал ее. До берега было недалеко, но Катря никак не могла добежать, а Мартын звал ее. Ветер принес короткое слово:
– Спаси!
Катря кинулась к реке, но ветер стал на пути и не пускал. А волна все дальше относила Мартына, и Катря крикнула, позвала его, но голос ее погасило ветром, и она упала и, уже падая, видела, как синяя ненасытная волна накрыла голову Мартына.
...Катря проснулась среди ночи. Вскочила. Кинулась к окну. Сердце бешено билось. Мать на печи затревожилась:
– Что там, дочка? Татары? Шляхта?
– Спите, мама, почудилось мне...
– Перекрестись, дочка...
Катря перекрестилась. Постояла минутку. Прислушалась: мать заснула.
Тогда, ступая на цыпочках, накинув свитку, шагнула в сени, откинула засов и выглянула.
В синем небе гасли звезды. Серой полосой занимался рассвет. Кричали петухи. Ветер словно бархатным крылом гладил лицо. Катря переступила порог, затворила за собою дверь, прижалась к стене. Дышалось легко и свободно.
Спал Байгород, только где-то у околицы бил в колотушку дед Лытка да словно конские копыта стучали – то рокотала вода у мельничной запруды.
Катря, казалось, еще видела сон и слышала Мартынов голос. «Нехорошо там ему», – подумала она. Обещал на осень приехать. Прошла осень, зима, уже весна гудит ветрами над Байгородом, а Мартына нет... Уж не забыл ли Катрю?
Где-нибудь краше дивчину встретил... А может... Гнала от себя это «может».
Нет! Мартын жив! Он должен жить. А сон? И снова тоска наполняет сердце.
Спросить бы у ветра, летящего над хатой, – может, он видел, слышал. У птиц, что ровным треугольником тянутся с юга. Вон они, высоко в рассветном небе. Падает косо на затихшую землю и долго звенит, как струна, далекий журавлиный крик.
И чудится Катре злое и нерадостное. Принесла ей злая доля великое горе. Лежит среди степи Мартын. Черный ворон выклевал его очи, волки погрызли тело, шелестит, равнодушный ко всему, высокий степной ковыль...
Или островерхий курган в широкой степи, словно часовой, стережет Мартынов вечный сон... Или где-нибудь в неволе татарской, в далеком Крыму, голый по пояс, обожженный горячим солнцем, с глазами, залитыми потом, бьет и бьет в скалы тяжким молотом... А может, погибает на колу...
Прижимается к стене Катря. Ластится весенний ветер, рассвет подымается над Байгородом. Слезы туманят взор. От них легче становится на сердце. Широко раскрыты глаза. Текут по лицу слезы, задерживаются в уголках губ. Исчезли последние темные тени ночи. В прозрачном свете апрельского утра вырисовываются хаты. Просыпается Байгород. Катря возвращается в хату. Мать уже хлопочет у печи, только через плечо глянула на Катрю. Катря садится на скамью.
– Дурной сон видела, мама...
– Не верь, дочка, снам.
Разогнула спину, охнула, подошла к Катре, прижала к груди. Катря снизу заглянула в глаза, теплые и все понимающие материнские глаза.
– Снам не верь, дочка, и злым, и добрым. Сон – одно, жизнь – другое.
Посмотрела на Катрю и спросила:
– Мартын снился... и, видно, нехорошо?
– Да, мама.
– Сердце мне подсказывает, приедет Мартын.
А сама подумала:
«Обманываю тебя, дочка, не приедет, сердце мне злое вещает. Где же он девался? Уж не сложил ли голову в бою? Или забыл?»
Поцеловала Катрю в голову.
– Скоро землю пахать, дочка. Крепких рук нет, сами с тобой управимся.
Правда, дочка?
Хотела развлечь, на другое перевести мысли. Услышала равнодушное:
– Хорошо, мама.
Подумала:
«Был бы зять, вышел бы в поле, запряг волов в плуг, – хвала господу, есть теперь волы в хозяйстве, и земля есть, не много, но и не мало, хватит своего хлеба и для нее, старухи, и для Катри. Лен к осени соберет, напрядет полотна, продаст, потом в Брацлав на ярмарку поедет, купит сапожки Катре. – Оглянулась: в хате убого. А был бы зять – иначе выглядела бы и хата. Добрый парубок Мартын. И родители добрые у Мартына. Да и они ждут, и мать, старая Максимиха, все глаза выплакала. А может, вернется?»
Как искорки в печи, вспыхивают и погасают мысли.
"А может, паны вернутся? – Сама утешает себя:
– Не вернутся. Побоятся казаков. А если вернутся, добрее будут".
Но другая мысль словно насмехается:
«Как же, жди от них добра! Увидишь! Не от их ли добра помер твой муж Пилип Макогон?»
***
...Летели дни. Манящие дни веселого весеннего месяца апреля.
Теплилась в Катрином сердце надежда. Встретила мать Мартынову на улице.
Про сон не сказала. А Мартынова мать нежно поцеловала ее в обе щеки.
– Приходи к нам, дочка. Зачем забываешь? Дождемся мы своего казака...
Когда весеннее солнце припекло землю, вышли байгородяне в поле с плугами. Пахали землю, искоса поглядывали на панский палац. Радость и тревога в сердце рядом.
А земля весело встречала хозяев. Мягко ложилась под плугами жирными пластами и принимала в себя зерно, жадно раскрыв свою грудь. Уже высохли дороги и курилась пыль вслед за верховыми и возами. Солнце стояло в небе, чистое, огнеликое, и посылало на землю, на сады, на пруды за селом горячие лучи.
Катря тоже шла за плугом. Мать держала на веревке через плечо лукошко. Ветер ласкал лицо, разглаживал морщины. Мать щедрой пригоршней сыпала во вспаханную землю пшеничные зерна и мечтала о том дне, когда всколосится нива и выйдет она с Катрей с серпами в поле.
Максим Терновый, идя за плугом, поглядывал на Катрю. Хорошая дивчина.
Глядел на нее, вспоминал Мартына.
...Поздно возвращались с поля. Максим Терновый ковылял рядом с соседом Федором Лободой. Истомленные дневной работой, молчали. Сладко ныли плечи. Думалось: явь ли все это? А может, сон? Может, завтра до зари застучат в дверь властно и нетерпеливо панские дозорцы, закричат:
– Гей, хлоп, живей на панское поле!
Может, завтра набегут, как саранча, закроют солнце – и снова все по-старому, снова...
– Нет, не будет так, – сказал себе твердо Максим.
Федор Лобода спросил:
– И не слыхать, как в этом году, чинш кому платить будем?
– Гетманские державцы, видно, собирать будут, – ответил Максим Терновый. – Надо гетману подмогу дать. Хлеба чтобы у войска вдосталь было, еще придется горя хлебнуть...
– Думаю, и татары дадут себя знать, – сказал Лобода, попыхивая люлькой. – И отчего доля у нас такая?
Максим Терновый молчал. Поглядел на воз. Невесело посматривая на дорогу, сидела, свесив ноги через край воза, старуха. Укололо в сердце – Мартына все высматривает. А славно было б, если бы сейчас вдруг явился сын. Но так только в думах и песнях бывает. Печально улыбнулся Максим Терновый.
– Сила у шляхты великая, – Федор Лобода помахал кулаком. – Они, известно, богатство нашим потом добыли, за наше жито нас и побито.
Шутка не удалась.
– Что ж, теперь их сила нам не так и страшна. Не одни реестровые с шляхтой воюют, все поспольство, вся Украина... – Максим Терновый говорил раздумчиво, словно что-то доказывал самому себе.
Лобода сказал, понизив голос, – лучше, чтобы такого бабы не слыхали:
– Кум был в Брацлаве на ярмарке, встретил одного шляхтича знакомого, похвалялся панок: «Обождите, скоро пан Корецкий вернется. Король с гетманом замирился, булаву ему пожаловал и записал в реестровые казаки десять тысяч». Может ли такое быть, Максим?
Ждал ответа, знал, что и Максим Терновый так же, как и он, захочет сказать: «Нет. Не может так быть!» Терновый после недолгого молчания заговорил: