Страница 38 из 52
И когда, почти отчаявшись, голодные - последние припасы пришлось растягивать, ведь никто не знал, сколько еще продлится заточение - мы вдруг ощутили легкое дуновение свежего ветерка, а через сотни три шагов в узком провале мелькнула прикрываемая чуть тронутыми желтизною листьям синева, мне захотелось упасть на колени и молиться. Просить у Сущего Вовне прощения за все вольные и невольные прегрешения. Но вместо этого пришлось прикрикнуть на Желвака, норовившего первым выбраться на свет. Кто мог сказать, что ожидает нас снаружи? Нет ли какой нежданной беды? Сперва стоило выглянуть осторожно, осмотреться. Никогда не претендовал на роль отважного воина, грудью встречающего опасности. Храбрости в моей душе всегда было ровно столько же, сколько у чернохвостого суслика. Но в данной ситуации трусость, как и разумная осторожность были только на пользу. Тем более, что кто-то же должен быть первым. Желвак для этого дела явно не подходил. Не подходили так же Гелка - ребенок, что с нее взять - и Мак Кехта, расплющенная горем. А Этлен остался глубоко под землей. Навсегда. Вот уж не думал, не гадал, что всерьез буду скорбеть о смерти сида. Остроухого. Да еще из свиты ярла Мак Кехты. И тем не менее я скорбел. До Этлена мне не доводилось встречать перворожденного, начисто лишенного присущих им высокомерия и надменности. И это несмотря на его возраст, который вообще никак не укладывался в моей смертной голове. Общение с телохранителем феанни давалось легко и просто, словно со сверстником, товарищем по детским забавам. Не долго длилось наше знакомство, но я успел привязаться к седовласому сиду. Дня три тому назад, если я правильно оцениваю прошедшее время, мы напоролись на гнездо стуканца. Общеизвестно, что звери эти на лето залегают в спячку. Но каким образом устраивают берлоги, где прячутся, не знает никто. Вернее, не знал. Теперь я знаю. Если выживу, отправлюсь в Вальону - меня ученые из Академии на руках носить и драться станут меж собой за право слушать воспоминания недоученного старателя. Летуют, если можно так сказать, подземные убийцы в округлых логовищах, выгрызенных в камне. А может и не выгрызенных, а промытых водой. Ведь крошить зубами известняк даже самый безмозглый зверь поостережется. Я так думаю. Поздно я почувствовал вонищу. Ох, поздно... И то сказать - из-за постоянной сырости гундосили все немилосердно. Круглые сутки быть окруженным холодным камнем - какое здоровье успешно справится с таким испытанием? Впрочем, может перворожденных насморк и не трогал. Я не проверял. Но откуда ж им было знать, что за запах издает стуканец. Зверь рванулся в наш ход из бокового отнорка. В свете коптящего факела мне удалось различить круглую башку, без малейшего намека на уши, веретенообразное тело в полторы сажени длиной и багряный огонек, отразившийся от влажно блестящих резцов... Знакомое до боли обличие. В общем, уроженец Империи меня поймет. Слепыш - зверек вполне обыкновенный в наших землях. Чумазые дети арендаторов частенько развлекаются тем, что заливают их норки водой, а когда мокрый, весь в слипшейся шерсти, ополоумевший грызун выскакивает на солнечный свет, бьют камнями. Жестокая забава. Взрослые оправдывают их, говоря, что слепыш вредит посевам. Не знаю. Может и вредит. Сейчас речь не об этом. Увеличьте слепыша раз эдак в двадцать - двадцать пять и вы поймете что такое стуканец. Если мелкий вредитель, враг земледельцев, запросто способен прокусить желтыми зубами ладонь, то его крупный северный собрат перекусывает человека пополам. Или сида. Не думаю, чтобы он способен был различить на вкус расовую принадлежность. Движения стуканца были стремительны и молниеносны. Даже поражающий меня быстротой реакции Этлен оказался застигнут врасплох. Ладонь старика едва успела лечь на рукоять правого меча, а зверь уже схватил его поперек туловища. Подбросил вверх, ударяя о низкий свод пещеры. До ушей моих долетел отвратительный хруст ломающихся костей, скрежет крепких зубов по звеньям кольчуги. Этлен умер без звука. Не знаю, успел ли он в полной мере осознать, что случилось, но покинул наш мир настоящим воином. Таким, каким прожил всю бесконечно долгую жизнь. Нам повезло, что тупой зверь вместо того, чтобы продолжать убивать, с упорством, достойным лучшего применения, трепал уже безжизненное тело перворожденного. Сзади затопали грубые сапоги Желвака. Испуг заставил его броситься прочь. Плевать, пускай спасает свою шкуру. Мне в грудь с визгом уткнулась Гелка. Лихорадочно соображая, как же спастись, я попытался передвинуть себе за спину окаменевшую Мак Кехту. Она не поддавалась, застыв столбом. Стояла, не отрывая глаз от безжизненного тела Этлена, который, как я знал, был сиде в последнее время ближе родного отца. Что же делать с ней? Взяв за локоть, я попробовал потянуть сильнее. - Феанни, - несмотря на трясущиеся поджилки, слова старшей речи сами сорвались с языка, почти без усилия со стороны головы. - Феанни, гав' амах. Госпожа, уходим отсюда. Мак Кехта лишь тряхнула головой, словно лошадь, отгоняющая слепней. И осталась стоять. Стуканец наконец оставил в покое изломанную фигуру, уже и не напоминавшую отважного перворожденного - так, куча окровавленного тряпья. Поднял голову. Со свистом втянул ноздрями воздух... Конечно же! Зверь идет на тепло. А у меня в руках горящий факел. Но, с другой стороны, погаси огонь и в кромешной тьме мы окажемся еще более беззащитными. Хотя куда уж более? Единственный из нас, кто был бойцом, лежал мертвым. Я сильно сомневался в своей способности защитить кого бы то ни было, несмотря на всю решимость отчаяния. Именно отчаяние заставило меня вызвать в памяти формулу заклятия струи пламени и потянуться к Силе. Ощутив мощь ворвавшегося потока чистейшей магической энергии я охнул и задержал дыхание. Получилось! И без всякой предварительной концентрации, сосредоточения, самоуглубления, всего того, что упорно вколачивали в голову на занятиях в Школе.
Клокочущая лента ярко-желтого огня сорвалась с моей ладони, устремляясь навстречу атаковавшему в этот миг хищнику. Мгновение, и пламя обняло его плотным коконом. Да, с вонью живого стуканца могла поспорить только вонь стуканца сгорающего. От невыносимого смрада запершило в горле, слезы навернулись на глаза. А тут еще издыхающая тварь тоненько завыла. Нечто напоминающее комариный писк многажды усиленный и помноженный на боль и смертную муку. Звук безжалостным обручем сдавил виски. Оглушенная Мак Кехта шмякнулась на пятую точку. Гелка, зажимая уши ладонями, дернулась вправо, влево, упала на колени. Я отпустил Силу, давая угаснуть ослепительному свечению. Стуканец больше не подавал признаков жизни. Черный, жирный дым клубился над его бесформенной тушей. Слабые отблески чудом не затоптанного факела вязли в нем, как кабарга в глубоком снегу. Напряжение покидало меня, оставляя взамен противную дрожь и предательскую слабость. Выжили. Вот главное... И запоздалая мысль - а как же Этлен? Что мы теперь стоим без его опыта и закалки? Теперь, вдыхая осенний прохладный воздух, я вспоминал как страшный сон все, происходящее под землей. Помощи ждать ни от кого не приходилось. И девочка, и сида были в шоке от смерти телохранителя. Желвак куда-то удрал. Впрочем, когда я уложил перворожденного на вечный сон в бывшем логове стуканца, он явился, поскуливая, словно побитый пес. Ну что с такого возьмешь? Даже желание обругать по-черному, растворилось само собой. Мечи Этлена взяла Мак Кехта. Кто бы возражал? Во-первых, это ее право, как ближайшего к погибшему существа. А во-вторых, воительница, надеюсь, достаточно умело владела оружием. Хотя, конечно, ни в какое сравнение с мастерством старика ее навыки идти не могли. И вот так вышло, что в обнаруженный разлом первым выбрался я - не маг и не воин, а простой работяга, волею случая взявший на себя ответственность за более слабых. Вылез. Огляделся. Лес, как лес. Буки, рябины, заросли орешника. За время нашего полудобровольного заточения осень вступила в свои права. Оно и понятно. Север есть север. Это у меня на родине в яблочник еще ходят в туниках и широкополых шляпах от солнца, чтоб не ровен час голову не напекло. Осень чувствовалась не только по жухлой траве и тронутым желтизной листьям, но проникала в ноздри едва ощутимым запахом легкого ветерка. Слабенькой, но все же заметной сыростью. Должно быть, отмахали мы по подземным путям не мало. Где-то неподалеку Аен Маха - река не столь широкая, как Ауд Мор, но все же полноводная и могучая. Она вливается в неспешный поток Отца Рек неподалеку от самой северной оконечности выгнувшихся дугою Железных гор. Если так, нужно идти на восход солнца - мимо реки не промахнемся. Переправимся, а там до Лесогорья рукой подать. А это уже Ард'э'Клуэн. Фактории, поселки рудокопов. Я так размечтался, что чуть не забыл о своих обязанностях по отношению к спутникам. Сперва стоило развести костер, согреться - ведь холодина в пещерах стояла непереносимая. Нет, конечно переносимая, мы же ее выдержали, но постоянное чувство холода угнетало. У меня разболелись суставы в плечах и коленках. Вроде бы и не старый еще, а сырость и сон на студеной земле дают себя знать. А еще работа каторжная, на которой надрывал себя ради призрачной выгоды, желания скопить малую толику на спокойную сытую жизнь. От болей в костях помог бы отвар листьев березы с крапивой и цветками фиалки. Еще не худо примочки поделать из собранных весной соцветий бузины и ромашки. Да о каких примочках сейчас может идти речь? На отвар худо бедно частей набрать можно, если только без фиалок. Они здесь не растут - слишком уж нежные и теплолюбивые. Мечтать об отваре целебном можно, но для всех будет лучше просто вскипятить водички, да заварить ягодного чая, который протаскал в вещмешке полтора десятка дней. Ведь под землей попить горячего не удавалось по той простой причине, что топлива не находилось никак. Конечно, будь я настоящим магом, прошедшим как положено посвящение и доступ к амулетам, добыть огонь не составило бы труда. А так... С горем пополам растянули запас факелов. Да много ли пользы - рассуждать без толку. Бурокрылку рифмами не прокормишь, как любил повторять учитель изящной словесности Ратон из Килака. Он любил, чтоб его называли полностью. Словно великого поэта прошлых лет. Читал нам свои стихи. Как сейчас помню: Судьбой наказан я разлукой с вами, Живу одной надеждою отныне. Не знаю я, какими же словами Открыть свою любовь моей Богине? Ничего особенного, но меня за душу трогало. Хотелось самому попробовать срифмовать строчку другую. И рифмовал ведь. Листки папируса, исчерканные моими поэтическим изысками, остались ждать своего часа в тайнике под половицей спальни учеников. Удирая, я забыл про них совершенно. Пришлось отправить Желвака в лес за хворостом. Бывший голова побурчал под нос для порядка - он не он будет, коли не повозмущается чуток - и пошел. Я вывернул содержимое изрядно похудевшего мешка на траву и принялся его изучать. Мясо закончилось дней пять назад. С тех пор я выдавал по на привалах по горсти муки и маленькому кусочку сала. Не знал на сколько растягивать придется. Мак Кехта от муки гордо отказалась. Я не настаивал. Не хочет - не надо. Ишь, какие мы благородные. Предпочтем ноги протянуть, а дрянь всякую есть не будем. Остатками воды из меха залил котелок. Искать ручей не было ни сил, ни особого желания: завтра будет день - найдем. Приготовил две рогульки, снял дерн в том месте, где надумал костер развести. Мак Кехта сидела, привалившись спиной к дереву и угрюмо наблюдала за мной. А может и не за мной, а сквозь меня, куда-то в одной ей ведомую даль. Да, не позавидуешь ее судьбе. Терять близкого за близким. Тут уж поневоле озвереешь, начнешь резать направо и налево тех. кого считаешь виновниками несчастий. Дурацкая у меня привычка: всякий раз спрашивать себя: а как ты поступил бы на месте того или иного, Молчун? Не знаю, не знаю. В шкуру Мак Кехты мне не попасть, видно, никогда. Родные, по всей видимости, постарались как можно скорее забыть меня, а, быть может, и отреклись прилюдно пред лицом суровых жрецов. Уж отец точно. Брат был совсем ребенком, вряд ли меня помнит. Только мать может хранить воспоминания о непутевом сыне. А способен ли я на безумный отчаянный поступок, если узнаю о гибели родных? Положа руку на сердце, признаюсь - скорее всего нет. Не помню я их. И память стерлась, оставив лишь неясные образы - легкую дымку, которую легко заслоняет плотная пелена тумана жизни нынешней... Гелка подползла поближе. Бедняжка с трудом ходила после пережитого ужаса со стуканцом. Почему-то ее гибель Этлена поразила еще больше, чем сиду. Мне доводилось слышать о горячке после сильного испуга или расстройства, вызванного смертью близких. До такого, хвала Сущему Вовне, дело не дошло, но часть дороги Гелка провела в полубессознательном состоянии, стуча зубами в ознобе. Теперь ей полегчало, но работать все же не следовало. Ага, попробуй это объяснить тому, кто тебя слушать не хочет. - Молчун, дай я помогу, - девка легонько дернула меня за рукав. - Чем же ты мне поможешь? - я искренне удивился. - Ну, не знаю, - замялась она. - Так, белочка, - я пытался говорить мягко, но убедительно. - Давай договоримся - нынче и завтра ты отдыхаешь. И никаких "дай помогу". Хорошо? - Дак как же... - А вот так. Лучше будет, если совсем заболеешь? Сляжешь не ровен час. Считай, что ты мне так помогаешь. Кивнула. Согласилась или нет, не знаю, но спорить не стала. Вернулся Желвак с такой надутой физиономией, будто не охапку хвороста принес, а полные пригоршни пиявок. Вот еще горе на мою шею. Вскоре веселые язычки пламени заплясали, перепрыгивая с веточки на веточку, лаская легкими касаниями дно котелка. Учитель Кофон говорил, что только научившись добывать и поддерживать огонь люди окончательно отделились от зверья. В нашем, людском понимании, конечно. Для перворожденных мы так зверьми, дичью или тягловой скотиной, неважно, остались. Пока вода закипала, я заглянул в мешок - по полгорсти муки еще найдется. Нужно раздать. Завтра попробую поохотиться. Или, глядишь, на ручей выйдем - порыбачу. Снасть у меня нетронутая лежит. Даже загибаясь от усталости, ее не бросил бы. Желвак и Гелка с удовольствием приняли свою долю. Бывший голова сразу отправил в рот. Девка ела по чуть-чуть. Мак Кехта предложенную пищу вновь отвергла, гордо покачав головой. Уморить до смерти она себя хочет, что ли? Да будь ты хоть трижды перворожденным и высшей расой, но нельзя же столько времени голодать! - Мисте их, феанни, - попытался образумить я сиду. - Эн вас а мюре? Нужно есть, госпожа. Или ты хочешь умереть? Эх, как она вскинулась в ответ на мягкое и невинное замечание! - Шив' кл'иптха, салэх? Ты издеваешься, человек? - Ни хеа... Нет, - ошеломленный напором сумел только выдавить из себя. - Я хотел... - Ши ни их люс! Сиды не едят траву! Так вот оно что! А я, дурак старый, злился, бурчал про себя, сетуя на высокомерие ярлессы. Не желает, дескать, мукой питаться, разносолы ей всякие подавай! А оказалось, что перворожденные не употребляют растительной пищи. Этого нам даже дотошный Кофон не рассказывал. А знал ли он сам такие подробности? Где-то в глубине души снова шевельнулась мысль - вот бы вернуться в Школу... Или в вальонскую академию на худой конец. Или лучше вот что! Когда устроимся с Гелкой где-нибудь в Восточной марке, начну писать книгу. О севере и народах, его населяющих. О животных и растениях. О погоде, недрах земных, реках... Пока я предавался приятным фантазиям, Мак Кехта, резко тряхнув головой, отвернулась, потянулась сперва за мечами, словно хотела сгрести их под мышку и убираться прочь, куда глаза глядят. Руки ее замерли на полпути, плечи предательски задрожали. А я думал перворожденные плакать не умеют! По крайней мере, бешенная сидка, неугомонившаяся ведьма... Или как там ее еще называли по селам и факториям? Я потянулся, легонько тронул сиду за плечо: - Мах ме, феанни... Прости меня, госпожа... Она стряхнула мою руку тем же резким движением, каким когда-то на площади перед "Рудокопом" отмахивалась от Этлена. - Та ни юул'э, феанни. Мид', салэх, амэд'эх агэс дал. Я не знал, госпожа. Мы, люди, глупы и невежественны. Мак Кехта медленно повернулась. Слез в глазах - ни следа. Только боль и отчаяние. - Та эхэн'э, Эшт. Я помню, Молчун. Вот так да! Что она помнит? Что война с людьми сделала из нее то, что не сделали бы и сотни лет усиленного воспитания ненависти и жестокости? Или, что люди по сути своей животные, на которых не стоит обращать внимания? Но животным не мстят. А если не это, то что? Нельзя не заметить, что сида изменилась. Исчезла сквозящая в каждом жесте, каждой фразе непримиримость. Даже голос стал мягче. Надолго ли? В это время вскипела вода, отвлекая меня от размышлений к обыденным заботам. Пора чай заваривать. Да, чуть не забыл. В первый раз Мак Кехта назвала меня просто Молчуном. По имени. Без обязательного "салэх".