Страница 2 из 3
- Не затолкают вас, дедушка, в Москве? - спросил он, цодсаживая Деда в кабину.
- Я сам кого хочешь затолкаю! - тенорком крикнул Дед.
Он радовался, что успел улететь до возвращения Юнги, однако, гордясь самостоятельностью, испытывал вместе с тем некоторую робость, так как давно уже не только в Москву, но и на местный стадион не летал в одиночестве.
Небо было праздничным. В несколько этажей летели в сторону Москвы самолеты. В самой выси - серебряные лайнеры, словно молнии-громы, опережающие раскаты собственных моторов; пониже - междугородные рейсовые дирижабли; еще ниже - разноцветные легковушки разных марок, персональные и государственные; над самыми деревьями, растянувшись цепочкой, двигались туристские монолеты, водители их, спортивные молодые люди в мотоциклетных шлемах, вылетели, видно, ни свет ни заря, чтобы поспеть на Встречу.
Такси попалось старенькое, спотыкаясь о порывы ветра, оно громыхало, как железная бочка, через щели тянуло свежестью, попахивало бензином. Впрочем, Деду и это нравилось. Он вообще любил такси.
Лететь предстояло часа четыре.
Под вертолетом плыла тайга - такая зеленая, что улыбаться хотелось, расщепленная реками и дорогами, расчерченная просеками. Поворачивались боком и уходили назад прямоугольники полей, выплывали города с заводскими трубами и парашютными вышками, экскаваторы тянули шеи, горели в сопках костры экспедиций, кипела вода на плотинах, и снова наступала тайга, тайга... Одно место показалось Деду знакомым - это там, где от синей реки уходили на север вышки линии электропередачи. Дед хотел спросить, но постеснялся.
Однако вспомнил далекое: снега, снега до неба, белого как снег; заледенелый брезент вмерзшей в землю палатки; вершину только что установленной опоры, струящуюся в стылом мареве; себя самого - в рукавицах, опоясанного монтажным поясом, - неотличимого от десяти других, таких же, как он. Воспоминание расплывалось, ускользало, оставив тихую полузабытую мелодию. Закрыв глаза, Дед старался вслушаться в нее, но не мог приблизить, не мог разобрать слов, - он понял только, что то звучит любимая их песня, которую Они пели там, в палатке. И даже вспомнилось ему, как поют они ее, но не в палатке уже, а в каком-то зале, набитом битком, а на сцене стоит композитор - вернее, композиторша, похожая на маленькую беленькую девочку.
- Что, красиво, дедушка, нравится? - спросил парнишка-таксист, не оборачиваясь, со снисходительностью человека, видавшего виды и поинтереснее.
Дед не расслышал. Он думал: "Вот будут у Юнги каникулы, - возьмем такси, полетим с нею по всем знакомым дорогам. На Мамакан слетаем, попросим лететь низенько, чтобы видны были кривые березки и рыжие озерца, вдоль русла полетим над самой водой, до плотины... Вудек погода - оттуда на Камчатку. А что ж?.. Чтоб лететь над самым океаном, а по правую руку чтоб стояли дымы над сопками. На ТЭС, Верно, кто-нибудь из знакомых еще живет, там и переночевать можно, сколько лет, сколько зим!.. Возьмем пенсионные с книжки - и слетаем...
Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее близко - застывшие глаза, серые пряди изпод платка, корявые руки. Маленький мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.
- Твой пацанчик. мать? - спросил. Володя.
- Мои все убитые,- ответила старуха и взяла мальчика на руки.
Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер и положил на горелую балку у ног старухи. Там стоял уже котелок, полный сахару, лежали пачки концентратов и несколько банок тушенки.
Потом снова дорога вела их.
И когда деревни не стало видно, Володя спросил:
- Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?
- Дойти до Берлина - и вернуться, - ответил он. - Мальчишку разыскать и бабку, если доживет.
А через час начался бой, и Володю убило...
Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.
- Заснул, Дед? - спросил таксист, переключил на автоматику и обернулся. - Москва скоро.
Дед открыл глаза - как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот парнишка-таксист.
Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.
- Что вы на меня так смотрите? - улыбнулся он. - Догадываетесь, откуда музыка, да?
И правда, Дед услышал: где-то совсем рядом играла музыка, хор пел величественное, голосистое, но никакого приемника не видно было.
- Вот он где у меня, вот, - смеялся парнишка и бережно похлопывал себя по груди, - таллинский! - И так как Дед не видел ничего, то расстегнул синюю форменную рубашку и пальцем провел по узкому шраму. - Раз в пять лет на подзарядку ложиться, а пока - хочешь плавай, хочешь ныряй! Здорово? Для подводного спорта - вещь незаменимая!
Дед молчал, и он продолжал воодушевленно:
- Это что! Я слышал, скоро специальные приемнички вшивать будут, чтобы мысли друг друга улавливать, не разговаривая! Понимаете? Говорят, уже испытывают их на добровольцах.
"Нет, показалось, - подумал Дед. - Не похож он на Володю: глупый". И сказал сожалея:
- Наврали тебе, сынок. Зачем, скажи, ученые на такую ерунду станут тратиться? Близкие люди, они без всяких транзисторов, по одному взгляду друг друга понимают. И антенны из ушей не надо высовывать. Вот мы - близнецы были с братом...
- Так то когда было? - ничуть не обижаясь, перебил водитель. - Небось в двадцатом веке? Разве тогда электроника была - одна смехота. А вы говорите!..
Между тем действительно подлетали к Москве.
Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три... нет, пожалуй, четыре года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко, этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько лет потом писали друг другу! Только последнее время замолчали ребята, на письма не отвечают...
Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов, слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам деревьев и первым крышам. Появились светофоры; перед одним пришлось провисеть минут двадцать в ожидании, пока не рассосется пробка.
Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон. .Воздушные шары взлетали с крыш и тротуаров - было похоже, будто вверх ногами идет крупный, редкий, разноцветный дождь.
Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: "СЛАВА ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!" Слава! Слава! Слава! - кричали плакаты и транспаранты.
И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. "Слава планетолетчикам! Планетолетчикам слава!" За Октябрьскую площадь пролет был закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше, смотрели Красную площадь по телевизору.
К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому ОНИ поедут.
Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.
У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном стульчике, относящемся к уличному кафе "Первоклашка".
Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок - на нем улыбался планетолетчик в скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот движение замедлилось.
"Пропуска! - пронеслось над толпой. - Дальше по пропускам. Какие пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным". Толпа растекалась.
Люди выстраивались вдоль тротуаров.