Страница 90 из 109
— Мы приехали, маэссо, — сказал старик. — Прошу прощения, господин, но мы уже давно тут стоим, а вы за все время даже ни разу не пошевелились. Я был бы вам признателен, если бы вы слезли с тележки, У моей внучки сегодня праздник, и я не хочу к ней опоздать только потому, что вам вздумалось посидеть и поглазеть на пустоту. Матра Дольча! Ох, уж эти мне иллюстраторы! Я слышал, что они все не совсем нормальные, но до сих пор не верил.
Сарио вздрогнул, огляделся по сторонам. Они и в самом деле уже добрались до Палаесо Грихальва, темного, окутанного тишиной, словно обитатели давно его покинули, отдав на растерзание проходящим годам. Его била мелкая дрожь, он соскочил с телеги и бросился к проходу, ведущему во двор.
Открыл дверь в ателиерро и помчался вверх, перепрыгивая через две ступени. Распахнул сразу несколько дверей.
Матра эй Фильхо! Вот они стоят в ярком свете, заливающем комнату, девять болванов и старый Кабрал, с таким видом, словно кот поймал мышь, забравшуюся в горшок со сливками. И, конечно же, среди них нет Сааведры. Они заманили его в ловушку.
А у них за спинами он разглядел огромную доску. Он мгновенно ее узнал, хотя и не видел, что там нарисовано. Он почувствовал свою работу, свои заклинания, свою кровь, и слезы, и семя, и слюну, которые смешались с красками, проникли в дубовую панель, навсегда наложили печать на тайное тза'абское колдовство, Аль-Фансихирро.
Он прошел вперед по деревянному полу. И замер на месте.
Ноги больше его не слушались.
В следующее мгновение он сообразил, что на полу начертано заклинание. Какой же он идиот — сам, добровольно, попался в их западню, вошел в тайный, заколдованный круг, очерченный волшебными значками, которые уже сковали ему ноги, не давали пошевелиться. Он и представить себе не мог, что они настолько хитры. А может быть, и это тоже придумала Элейна?
Ослепленный яростью, он помахал в воздухе запиской и проревел:
— Кто это сделал? Который из вас? Зачем вы украли мою картину?
— Это сделала я. — Она выступила из-за их спин: копна волнистых волос, ясные серые глаза. — Я поступлю так, как они мне скажут, — произнесла она слова, которые он уже давно забыл, слова, обвинявшие его в преступлении. Ее голос.
Пресвятая Матра! Ее так долго не звучавший голос.
Она снова его процитировала:
— “Я отдам им Пейнтраддо Чиеву, только он не будет настоящим. А этот я сохраню у себя. Запру ненадежнее. И только ты и я будем знать правду”. — Ее лицо не изменилось, но сама она стала жестче, злее. — Я тебя знаю, Сарио. Я знаю, что это ты.
— Ведра. — Ее имя у него на губах. Словно первые мазки, сделанные рукой, насильно лишенной кисти на многие годы. Как тяжело! Но это и в самом деле она. Прекрасная Сааведра. — Я лишь ждал, когда придет время. А потом собирался отпустить тебя. — Он не сделал ни единого движения, чтобы прикоснуться к ней. Еще не сделал. — Слишком рано. Кто сотворил это? Я должен был выпустить тебя на свободу!
— Нет, слишком поздно, Сарио. — Он не понимал ее гнева. Сааведра никогда не сердилась на него. — По какому праву ты отнял у меня Алехандро? По какому праву посадил в тюрьму, двери которой не собирался открывать?
— Не правда!
— Я потеряла свою жизнь! — выкрикнула она.
— Потеряла жизнь? Я спас тебя от смерти! Благодаря мне ты не стала белым черепом с пустыми глазницами, не превратилась в пыль, как все остальные. Как Алехандро!
— Ты не спас меня, — возмутилась она. — Ты меня ограбил. Отнял годы жизни, тех, кого я знала и любила, отнял все, что у меня было — в мое время, — все, чем я дорожила. У меня остался лишь ты.., и ребенок.
Сарио вздрогнул. Ребенок. Единственное, чего он не мог ей дать, — он не был мужчиной в глазах всего остального мира, вечно оставался талантливым мальчиком, художником, создающим великолепные полотна. Может быть, именно поэтому она и ушла к Алехандро?
— Ведра, — взмолился он. — Ты не понимаешь…
— Я понимаю одно, Сарио: ты заплатишь за содеянное. Я молилась, я просила Матру простить меня, просила прощения у Алехандро за то, что должна сделать. Но я дам моему ребенку — ребенку Алехандро — все, что ему причитается, даже если мне придется пожертвовать тобой. Меня ничто не остановит.
Что случилось с его верной, покорной Сааведрой? Она всегда знала и принимала его Дар как судьбу. Всегда любила его больше всех на свете. Если не считать того, что она посмела полюбить Алехандро, у которого не было ничего, кроме красивого лица, и кривого зуба, и беспокойной, почти животной энергии, притягивавшей к нему всех. Алехандро — ничтожество. Как только он ей объяснит…
— Свяжи ему руки за спиной, — приказала Сааведра Кабралу. Обвела взглядом собравшихся иллюстраторов, всех, кроме Сарио. — Вы, Вьехос Фратос, были так уверены в собственном могуществе, что забыли — и забываете! — насколько оно непрочно.
— Мы никогда этого не забывали! — запротестовал Гиаберто.
Никогда не забывали. Его слова повисли в воздухе. Никогда не забывали. Имена первого Сарио, а потом Риобаро, Оакино, Гуильбарро да и всех других, остались в памяти людей благодаря их гениальным произведениям.
Пресвятая Матра! Они собираются его связать.
К нему подошел Кабрал с веревкой в руках. Сарио был силен, но Кабрал и молодой Дамиано оказались сильнее. Верх над ним одержала не физическая сила; он смотрел на Сааведру, живую, не сводящую с него глаз, а ее лицо сияло такой ослепительной красотой, над которой не властны столетия. Только ее красота повернулась против него, серые глаза стали жесткими как гранит, губы сжаты — она его не простила.
Именно Сааведра связала ему руки, хотя не прикоснулась к нему и пальцем. Именно она заключила его в темницу, хотя не сделала ни шагу с того места, где стояла в окружении Вьехос Фратос. Нет, Сааведра стояла не среди них, она их возглавляла — любому было ясно, что они ей подчинились.
Первой Любовнице! Как смеялся бы Риобаро! Возможно, это развеселило бы всех любовниц: милую Бениссию, бедняжку Саалендру, великолепную Корассон, Рафейю, несравненную Диегу, Лину, такую уверенную в себе Таситу, практичную Лиссину, эту волчицу Тасию. Они знали, что любовница может владеть тайнами, которых не дано узнать ни одному Верховному иллюстратору.