Страница 3 из 253
В конце концов, вовсе не обязательно, что звук был волшебный. Может быть, из-за бесконечного ожидания он, Гарри, дошёл до ручки и готов любой, самый обычный звук принять за весточку из своего мира? Может быть, просто у соседей что-то разбилось или взорвалось?
При этой мысли на душе у Гарри сразу стало тягостно и, не успел он опомниться, как им снова овладела горькая безнадёжность, преследовавшая его всё лето.
Завтра в пять утра он снова проснётся по будильнику, чтобы заплатить сове, разносящей «Прорицательскую газету» — но что толку её выписывать? Последнее время Гарри отбрасывал газету, едва взглянув на первую страницу: ведь именно там должны будут поместить сообщение о возвращении Вольдеморта, когда до идиотов, сидящих в издательстве, дойдёт наконец, что это случилось, — а остальные новости ему не интересны.
Если повезёт, то совы принесут ещё и письма от Рона с Гермионой. Впрочем, он давно перестал надеяться узнать от них что-нибудь вразумительное.
Ты же понимаешь, мы не можем писать о сам-знаешь-чём... Нам не велели сообщать тебе никаких важных новостей, на случай, если совы будут перехвачены... Мы сейчас довольно сильно заняты, но я не могу рассказать тебе об этом подробно... Здесь столько всего происходит, при встрече мы тебе обо всём расскажем...
Когда она будет, эта встреча? Что-то никто не торопится назначить дату. Конечно, на поздравительной открытке, которую Гермиона прислала ему на день рождения, было написано «думаю, что мы очень скоро увидимся», но... как скоро наступит это самое «скоро»? Насколько можно было понять по туманным намёкам, разбросанным в письмах друзей, Рон с Гермионой находились в одном месте, предположительно — у Рона. Гарри с трудом мог примириться с мыслью, что те двое веселятся в Пристанище, в то время как он вынужден торчать на Бирючиновой аллее. А если уж быть до конца откровенным, то он злился на друзей так сильно, что, не открывая, выкинул две коробки рахатлукулловского шоколада, которые они прислали ему в подарок. Правда, сразу об этом и пожалел — после вялого салата, поданного в тот же вечер на ужин тётей Петунией.
И чем это таким они заняты? И почему он, Гарри, не занят ничем? Разве он не доказал, что способен на много, много большее, чем они? Неужели все забыли, что он сделал? Это ведь именно он был на том кладбище и видел, как погиб Седрик, именно его привязали к надгробию и чуть не убили...
Не думай об этом, в сотый раз за лето приказал себе Гарри. Неужели тебе мало того, что каждую ночь ты оказываешься на том кладбище в своих кошмарах, неужели нужно думать об этом ещё и наяву?
Он свернул в Магнолиевый переулок и вскоре прошёл мимо узкого прохода рядом с гаражом, где когда-то впервые увидел своего крёстного отца. Сириус хотя бы понимает, что сейчас испытывает Гарри. Конечно, и он не пишет ни о чём существенном, но его письма полны не многозначительных глупостей, а слов заботы и утешения: я знаю, как тебе сейчас тревожно и беспокойно... будь умничкой... соблюдай осторожность, не совершай необдуманных поступков...
Что же, думал Гарри, сворачивая с Магнолиевого переулка на Магнолиевое шоссе и направляясь в сторону парка, над которым уже сгущались сумерки, я, по большому счёту, так и поступаю. Я же не привязал сундук к метле и не улетел в Пристанище, хотя мне этого ужасно хотелось. Гарри вообще считал себя паинькой — если учитывать, как его злит и раздражает вынужденное сидение на Бирючиновой аллее и шныряние по кустам в надежде услышать хоть намёк на то, чем сейчас занимается лорд Вольдеморт. Но всё равно, совет не совершать необдуманных поступков от человека, который двенадцать лет отсидел в колдовской тюрьме Азкабан, бежал, предпринимал попытку совершить то убийство, за которое, собственно, и был осуждён; от человека, и теперь находящегося в бегах вместе с краденым гиппогрифом... нет, это, мягко говоря, бесит.
Гарри перелез через запертые ворота парка и побрёл по высохшей траве. Кругом было так же пустынно, как и на окрестных улицах. Он дошёл до площадки с качелями, сел на те единственные, которые ещё не были сломаны Дудли и его приятелями, обвил одной рукой цепь и мрачно уставился в землю. Больше он не сможет прятаться на клумбе. Завтра придётся изобрести новый способ подслушивания. А пока ему не светит ничего хорошего, кроме очередной тяжёлой, беспокойной ночи. Ему всегда снится что-то страшное: если не кошмары про Седрика, так обязательно какие-то длинные тёмные коридоры, ведущие в тупик, к запертым дверям. Гарри подозревал, что эти сны рождены той отчаянной безысходностью, которую он постоянно испытывает наяву. Шрам на лбу довольно часто саднил, но едва ли теперь Рон с Гермионой, да и Сириус тоже, сочтут этот факт достойным внимания. Раньше боль во лбу предупреждала о том, что Вольдеморт вновь набирает силу, но теперь, когда и так ясно, что он вернулся, друзья, скорее всего, скажут, что шрам, собственно, и должен болеть... не о чем и беспокоиться... старая песня...
Обида на несправедливость всего этого переполняла Гарри, и ему хотелось кричать от ярости. Да если бы не он, никто бы и не знал, что Вольдемот вернулся! А в награду его вот уже целых четыре недели маринуют в Литл Уингинге, в полной изоляции от колдовского мира! И вдобавок он же ещё должен сидеть среди вялых бегоний и слушать про попугайчиков! Как мог Думбльдор так легко про него забыть? Как у Рона с Гермионой хватает совести проводить время вместе и не позвать его? Сколько ему ещё терпеть наставления Сириуса? Сколько ещё сидеть смирно, быть хорошим мальчиком и бороться с искушением написать в газету: ку-ку, ребята, Вольдеморт вернулся? В голове у Гарри роились гневные мысли, внутри всё переворачивалось от злости, а рядом на землю спускалась жаркая, бархатистая ночь, воздух был напоён ароматом тёплой сухой травы, и стояла полнейшая тишина — если не считать тихого рокотания машин где-то вдалеке, за оградою парка.
Неизвестно, сколько времени Гарри просидел на качелях, но вдруг в его мрачные мысли ворвались чьи-то голоса, и он поднял голову. С близлежащих улиц сквозь кроны деревьев проникал туманный свет фонарей, высветивший силуэты ехавших через парк молодых людей. Один из них громко распевал неприличную песню. Остальные смеялись. Их движение сопровождалось тихим стрекотанием, которое обычно издают дорогие гоночные велосипеды.