Бессмертный

Конечно, я мог бы просто заглянуть в его мозг, прочесть его мысли. Но это бы означало нарушить запрет - без крайней необходимости проникнуть в интимные тайны человека.

- Так о чем же вы хотели спросить? Времени у нас совсем немного - мне пора лететь своим курсом...

Его темные небольшие глаза стали словно буравчики, они стремятся заглянуть в меня.

- Только не обижайтесь, ладно? Видите ли, я по профессии школьный учитель, а ребята - это такие любопытные люди... В спорах с ними часто задумываешься над тем, над чем прежде не задумывался... - Мягкая добрая улыбка на мгновение преображает его напряженное лицо, и я понимаю, что ошибался, заподозрив его в нелюбви или безразличии к детям. - Я читал о различных ваших совершенствах. Здесь все закономерно, ведь мы вас придумали, как бы пытаясь восполнить все, в чем нас обделила природа. Но переспорить, перехитрить или просто подправить природу чрезвычайно сложно. Видимое может обернуться совсем другой стороной...

- У нас мало времени, - решаюсь напомнить я.

- Да, да, извините. Хочу спросить вас...

Он поводит плечами и вдруг сутулится, словно становится меньше, прикрывает глаза короткими ресницами и говорит так тихо и сокровенно, будто обращается не ко мне, а к самому себе:

- В принципе бессмертие и всемогущество - это хорошо. Но хорошо ли быть бессмертным и могущественным? Нравится ли вам ваша бесконечная жизнь?

Опасаясь, что я неправильно пойму, он быстро добавляет:

- Жизнь человека коротка, а потому и неповторима. Это заставляет ценить каждый миг любви, грусти, веселья. Вот я думаю: успею ли перевоспитать Петю? Закончит ли институт Сергей? Завершу ли начатую работу? Я всегда спешу, понимаете? Острее чувствую радость и боль. Мне никогда не бывает скучно, понимаете?

Я киваю головой: что ж, обычный вопрос из категории так называемых "философских".

- Понял вас. Вы хотите знать, не скучно ли, не тягостно ли быть бессмертным; есть ли в бессмертии не только смысл, но и приятность?

Его шея напрягается, кадык двигается, на смуглых плитах скул проступает румянец. Мой контрвопрос попал в цель.

- Нет, не скучно, не тягостно. Ведь время жизни зависит от цели жизни...

Максим морщит лоб, вспоминает читанное и слышанное...

- В этом отношении все обстоит довольно просто и однозначно. Природа создавала человека для тех же "целей", что и других животных: для борьбы за существование в условиях ограниченного пространства одной планеты. На этом пути в процессе эволюции должны были появиться и выкристаллизоваться наиболее совершенные варианты информационных систем - живых организмов. Отсюда и короткий срок жизни, спасающий от перенаселения устаревшими формами, необходимый для быстрого перебора вариантов. Но вы все это знаете лучше меня, - я решил ему польстить, - и нет нужды говорить об этом подробно. А меня и других сигомов вы, люди, создавали для иной цели познания и совершенствования окружающего вас мира. Мир этот огромен, разнообразен, сложен, и, чтобы успешно познавать его, нужен другой организм и другие сроки. А уж познание и творчество, как мы знаем, надоесть не могут...

Встречаю его колючий взгляд, и мне становится стыдно. Да, да, я сказал совсем не то, что ему нужно. Эта моя проклятая прямолинейность совсем не годится в разговорах с людьми. Ведь он спрашивал не просто для того, чтобы получить информацию. Его, как и других людей, страшит краткость жизни, ему нужно все время как-то оправдывать ее, приукрашивать, находить выигрышные стороны, чтобы утешать себя. Он и ко мне обратился за утешением. А я, созданный такими же существами, как он, являющийся воплощением их мечты о всемогуществе и бессмертии, обязан был придумать утешение. Так я отдал бы крохотную частичку своего долга...

- Впрочем, - мямлю я, - бывают у меня мучительные минуты, часы, когда...

И опять я недооценил Максима. Он мягко улыбается, как тогда, когда говорил о детях.

- Благодарю. Вы дали исчерпывающий ответ, хотя... - Он не удержался от выпада - так мне тогда казалось, - есть на свете вещи поважнее бессмертия...

Странная эта фраза застряла в моей памяти, хотя я представлял, каково ему жить, помня о близкой смерти, сколько это стоит горьких раздумий, мук, терзаний, мужества. И ведь еще нужно ему, школьному учителю, утешать других, разъяснять, вселять веру. Мог бы я так?

Сильнейший толчок едва не сбил меня с ног. Успеваю подхватить и поддержать Максима. Шахматные фигурки с дробным стуком рассыпаются по полу, который вмиг становится наклонным. Раздается скрежет металла, треск пластмассы. И еще прежде чем включилась тревожная сирена, я за доли секунды анализирую происходящее и предполагаю, что лайнер столкнулся с каким-то предметом.

Воет сирена. Из динамиков слышится успокаивающий голос: лайнер налетел на покинутый баркас, водолазы уже начали заделывать пробоину, пассажиров просят не волноваться.

Но по изменившемуся надрывному шуму двигателей, по тонкому свисту насосов понимаю, что авария гораздо серьезней, чем о ней говорят.

Усаживая Максима в кресло, говорю "извините" и бросаюсь на палубу. Дорогу преграждает человек в форменке.

- Помогу водолазам.

Он мотает головой:

- Судно тонет. Спускайтесь к спасательным шлюпкам.

По радио начинают передавать обращение к пассажирам: "Не волнуйтесь, возьмите самое необходимое, проходите по левому борту к шлюпкам".

Оказывается - худшее еще впереди. Часть шлюпок смыло и унесло волнами, оставшиеся не вмещают всех пассажиров. А спасательные суда и вертолеты смогут прибыть лишь через полтора часа. Температура воды за бортом всего шесть градусов по Цельсию. Капитан распорядился делать для команды плотики, но они пригодны для очень умелых и закаленных пловцов...

Первыми, естественно, сажают в шлюпки детей, стариков, женщин. Некоторые пассажиры помогают морякам. Здесь я снова встречаюсь с Максимом. Он передает стоящему в шлюпке матросу девочку, которую мы повстречали в шахматном салоне. Девочку бьет мелкая дрожь, она всхлипывает, а Максим говорит ей что-то веселое, его полные губы даже складываются в подобие улыбки.

- Теперь вы, - говорит матрос и протягивает ему руку.