Страница 80 из 128
- А что он, собственно, сказал?
- Ну вы же знаете, - упрекнула она, - велел делать татуировку на левой стопе своих детей.
- Э, нет, не так - не своих детей, но детей своей крови, - большая разница. Ты понимаешь?
- Да, монсиньор, понимаю, - признала та, склонив голову и всхлипывая. Потом в отчаянии попыталась снизить важность того, что происходит. - Но монсиньор Луи шутил, я уверена! О да, я хорошо помню! Когда он говорил, смеялся и даже подмигнул мне!
- Ты поклянешься, что он действительно шутил?
Мадам Бриссо вновь увидела под носом распятие, - золотой Спаситель смотрел ей прямо в глаза!
- Нет, не поклянусь! - вздохнула она.
- Не нужно никого бояться, - сказал ей герцог Шартрский.
- Это останется между нами, но ты должна впредь молчать, как рыба! В твоих же интересах, чтобы эта тайна - если, конечно, мой отец не подшутил над тобой - не разошлась дальше!
"- Это и в моих интересах", - подумал он, бросая Бриссо полный кошелек и та, только разведя руки в молитвенном жесте, тут же захлопнула их, как мышеловку, чтобы схватить добычу.
* * *
Старый герцог Луи уже три дня не выходил из своей комнаты. Он очень переменился с той поры, когда мы с ним познакомились, - семнадцать лет все-таки! Тогда это был полноватый мужчина, теперь - беспомощный толстяк. Задыхался при ходьбе, и уже ни к чему не проявлял интереса - особенно эти последние три дня, превратившие его в нервного, вспыльчивого мизантропа. А сегодня он был ещё вспыльчивее, ибо его жена - новая жена, мадам де Монтессон, с которой он тайно обвенчался год назад - была в отъезде и не могла его жалеть и утешать. Жена его со вчерашнего вечера была в Версале из-за какой-то светской ерунды, а герцог Луи тут, в Баньоле, в своем роскошном замке совсем один, и нет никого, на ком сорвать свою злость разве что на слугах, но слуги - это никто!
В то утро он ходил осторожно, медленно поднимая остекленевшие ноги и опираясь на мебель. При этом, наперекор боли, порою довольно хихикал. Это из-за письма, полученного накануне вечером - письма от его сына герцога Шартрского, чьего визита он теперь ждал с нетерпеливостью старого кота, которого мышь попросила об аудиенции.
- Хе-хе! - хихикал он, заранее предчувствуя разговор, который должен был произойти между ними. Наконец позвонил, чтобы сына ввели из приемной, где тот в ярости томился уже три четверти часа.
- Добрый день, монсиньор, - сказал герцог Шартрский, торопливо входя, - слишком торопливо, потому что чувствовал себя обиженным столь длительным ожиданием, но при этом как человек, освоивший хорошие манеры, сумел сделать любезную мину, совершенно не отвечавшую его настроению.
- Монсиньор, я выражаю вам свое почтение, - он глубоко поклонился. Благодарю, что вы меня приняли.
- Это действительно большая любезность с моей стороны, сын мой, вздохнул герцог Луи, прекрасно знавший, как позлить сына, играя тяжело больного человека. - Мне страшно докучает моя подагра.
- Вы видите, как меня это печалит!
- И зубы у меня не в порядке, - кряхтел герцог Луи и долго распинался на эту тему, поскольку ему доставляло удовольствие отдалить тот момент, когда начнется разговор о том, зачем приехал герцог Шартрский, но о чем тот пока не проронил ни слова.
А в сыне нарастало нетерпение, и будь он лошадью, то видно было бы, как из ноздрей его пышет пар, но так герцогу пришлось с преувеличенным интересом воспринимать то, что отец пространно излагал - лекарства от запора, от подагры, от катара, от камней в мочевом пузыре и от всех остальных болезней, которые его беспокоили и о которых он с таким интересом рассказывал. Потом нужно было поговорить о политике. О корсиканском восстании, с которым было успешно покончено... И обо всем этом говорить стоя! Ведь герцог Луи прилег, зато забыл предложить сыну сесть. Наконец он все-таки соизволил это сделать, безошибочно рассудив, что уже достаточно сыграл роль толстого старого кота. Потом достал из кармана ночной сорочки вконец измятое письмо, которым помахал с наполовину старческой, наполовину иронической усмешкой:
- Письмо ваше меня развлекло, сын мой, - сказал он. - Кто вам, черт побери, наговорил этих глупостей о татуированных ногах?
- Тайный памфлет расходится в Париже...
- Ну-ну! Я полагаю, вы получили информацию секретных служб и взглянули на свою ногу! Ну и нашли там что-нибудь? (Взгляд его так и сочился язвительностью).
- Нет, мсье, - ответил герцог Шартрский, тяжело вздохнув. - Речь вообще идет не обо мне, не о сестре, а... о детях вашей крови!
Выдохнув это, герцог побледнел, вдруг охваченный страхом, что оскорбил память своей матери и грубо задел старика, наследники которого не были его кровными детьми.
- Понимаю, - протянул старый герцог, взяв щепотку табаку. Потом гулко чихнул и заявил, что это изумительно очищает дыхательные пути, которые у него слишком чувствительны и вечно воспалены.
- По правде говоря, - отважился настаивать герцог Шартрский, - я собирался вас просить...
- О чем? Чтобы я подтвердил измышления памфлета, или чтобы опровергнул?
Он чуть прищурился, дыхание участилось, и герцог Шартрский вздрогнул, понимая, что получит ядовитую стрелу.
- Вполне возможно, - заявил старый герцог обманчиво спокойным тоном, что когда-то, уже давно, мне пришло в голову отметить некоторым знаком детей, о которых я точно знал, что они мои. Вас среди них не было, мсье! Он впился в собеседника острым проницательным взглядом. - И вашей сестры тоже!
- Не оскорбляйте память нашей покойной матери!
- Мир праху ее! (Герцог повысил голос). - Но я бы больше был уверен в её райском блаженстве, если бы она столько не грешила! - почти выкрикнул он, внезапно впав в ярость, словно через столько лет в нем вновь проснулись такие чувства, как ревность, разочарование и не угасшая ещё страсть.
- Позвольте мне уйти! - побледневший герцог Шартрский встал.
- Сидите! Вы же весь дрожите, как я полагаю, от желания узнать, с каким же тайным смыслом велел я татуировать своих бастардов! Возможно, только ради удовольствия, - продолжал старик насмешливым и желчным тоном, стараясь добиться того, чтобы поверили совершенно противоположному. Потом, тихонько захихикав, прикинулся вздремнувшим, сквозь ресницы наблюдая за герцогом Шартрским. Его забавляло, что может так того терзать. Сына он ненавидел - хотя и хотел бы любить. Еще и потому, что отчаянно пытался узнать в нем самого себя. Но все равно был вынужден вырвать его из своего сердца, и там осталась незакрывающаяся рана.