Страница 53 из 57
Безмолвствовал только народ, не высказывавший по этому поводу никаких мыслей. Но этого никто и не требовал от него.
Одна из многочисленных групп держалась мысли, что если война разразится, то в этом повинна Германия своими происками, направленными к мировому владычеству путем порабо-щения более слабых наций.
Это, несомненно, угрожает спокойствию всего мира и будет угрожать до тех пор, пока у нее не будут вырваны ядовитые зубы милитаризма. Поэтому долг всех держав мира, - а тем более союзников, - заступиться за Сербию и сломать зубы Германии.
Сербия - это узел всего.
Поэтому все за бедную униженную Сербию, и да будет эта война освободительной!
В этом кличе соединились и практические цели освобождения от тяжелого торгового дого-вора, заключенного с Германией, и была высокая праздничная идея - освобождения и борьбы с милитаризмом.
Большинство, не имевшее собственных взглядов на это дело, вдруг увидело, что это как раз то, что соответствует их высокой настроенности и жажде иметь объединяющую идею и оправда-ние их тайному любопытству и желанию катастрофы.
Первое слово было найдено, и большинство русского общества сейчас же объединилось вокруг него.
LI
Митенька Воейков встал в одно прекрасное утро и сказал:
- Ну ее к черту!.. Я больше не могу. Разве можно при таких уловиях работать над собой, когда кругом какой-то сумасшедший дом с этой войной. Придется отложить.
Таким образом, внешние условия опять подставили ему ножку, что означало самый несом-ненный крах...
Положим, это было для него не редкость.
Но прежние его отказы от взятого направления жизни совершались всегда во имя чего-нибудь нового. Теперь же стало ясно, что нового уже ничего не было.
И что могло быть еще нового? Он совершил все, что было в его силах, исчерпал все пути жизни.
К 30 годам он прошел столько этапов и столько сбросил с пьедесталов всяких святынь и заветов, что другой человек не сумел бы сделать и в две жизни. И у него в настоящем уже не осталось окончательно никаких святынь, ни заветов, ни стержня жизни.
От самого себя уже ничего нельзя было ждать; весь жар души выгорел, не создавши ника-кого дела. Теперь можно было только сидеть и ждать чего-нибудь извне.
Он устал от колоссальных масштабов, от борьбы теоретической и принципиальной, и ему казалось теперь недосягаемым счастьем быть каким-нибудь скромным служащим, хотя бы у того же правительства, чтобы только существовать, не быть вечно от всего отрезанным, без определенных занятий, не краснеть и не путаться в объяснениях при чьем-нибудь вопросе об его занятиях и социальном положении.
Потому что действительно без основательных объяснений человеку не очень высокой ступени развития совершенно нельзя было понять, что он такое.
Он помещик, но презирает помещиков, как эксплуататоров, и краснеет, когда его причисля-ют к этому сословию, хотя живет доходом с земли.
Он православный, но он из протеста в официальных бумагах никогда не отвечал на этот вопрос и в церковь не ходил.
Он русский, но всегда чувствовал неловкость и как бы стыд за это.
Он человек самых свободных воззрений, духовно стоящий на стороне всего передового, но он активно не принимал никакого участия в деятельности передовых партийных людей, во-пер-вых, потому, что они узкие люди, а во-вторых, потому, что их деятельность связана с реальной борьбой и насилием, чего он не мог принять и даже испытывал страх и робость.
Ни один пункт его социального положения, предусмотренный в официальных бумагах, не подходил к тому, чем он был в действительности. Но и в действительности он в одном месяце был тем, чем совсем не был в другом.
Вот от этого и было тяжело, оттого и хотелось свалить с себя бремя общих вопросов и заняться каким-нибудь скромным делом. Тем более что это скромное дело, наверное, дало бы ему сознание права на существование, чего у него не было.
Но начать с маленького, сделаться, например, сельским учителем было стыдно на виду у знавших его людей; они сказали бы:
- Летал орлом, а сел курицей.
И разбить о себе установившееся мнение, как о человеке свободном, - это было страшно. В особенности когда он думал об Ирине, которая ждет результатов его последнего направления.
Если бы уехать куда-нибудь подальше на новые места, где его не знают.
Можно было бы работать в передовых партиях, но он, кроме обычных причин, не мог до сих пор конкретно определить, какого он направления.
Отдаться делу войны, делу защиты родины?
Но он не признавал войны и принципиально не мог принять в ней никакого участия. Кроме того, он боялся и содрогался при виде крови и всякого страданья, его угнетал и расстраивал вся-кий вид грубой борьбы.
Так что он чувствовал себя в положении человека, который сделал весь ниспосланный ему судьбою жизненный урок, и больше ему делать в этом мире было нечего.
Во время этих рассуждений ему принесли записку от Ольги Петровны, которая просила его заехать, удивляясь, куда он пропал. При этом писала, что у нее есть для него кой-какой сюрприз.
Дмитрий Ильич сначала испугался, что ему придется ехать, как пугается человек, размотав-ший все свои деньги, а его приглашают туда, где может это позорно обнаружиться.
Но тут ему пришло соображение, что ведь Ольга Петровна человек другой ступени созна-ния, и для нее все его устремления и провалы, вероятно, совершенно не важны. У него был другой судья, с которым бы он побоялся теперь встретиться лицом к лицу, это - Ирина. А к Ольге Петровне было бы даже хорошо поехать.
- Теперь - все равно... - сказал Митенька, махнув рукой. - Поеду.
LII
Когда он подъезжал к дому Тутолминых, он старался угадать, как встретит его Ольга Пет-ровна после того, что произошло между ними. И почему она прислала за ним? Может быть, она его полюбила и, может быть, объявит, что расходится с Павлом Ивановичем для того, чтобы жить с ним, с Митенькой?
Ему стало на мгновение страшно при мысли о том, что это сделается тогда известно всем. Но того, что его ожидало в действительности, он ожидал менее всего.
Когда он раздевался в передней, рядом с которой был кабинет Павла Ивановича, - где он ночевал когда-то, - горничная сказала ему, что барыня у себя в будуаре. Он пошел туда.