Негладкий лед

Помню конец шестьдесят шестого -- начало шестьдесят седьмого года: у меня были каникулы, и мы тогда очень много работали. Мне приходилось далеко ездить на каток, а Леша служил в армии, и я говорила себе: "Вот как ему легко живется -- без забот, а он такой вредный, затаскал на тренировки. Мало того, что тренер заставляет, так и он еще тут. Попробовал бы сам час в одну сторону на автобусе и на метро ехать, час в другую". Я ворчала, а сама и не думала о том, что в казарме жить -- это не дома у мамы с папой...

На открытых кортах ЦСКА, которые зимой заливают, мы катались часов по восемь в день -- под снегом, по неровному льду. Мы были большей частью вдвоем, потому что Жук на закрытом катке "Кристалл" занимался со своими сильнейшими.

Бывало, вечером поработаем часа три,-- кажется, все, конец, я уж за чехлы берусь. И вдруг появляется Станислав Алексеевич в шапочке пирожком, резконькой своей походочкой. Наденет тулуп и валенки, стоит и смотрит. И от его взгляда поневоле забегаешь, хоть и обезножила совсем.

Однажды он нас пустил на "Кристалл", а мы после открытого льда там не умещались -- только и успевали от бортиков отталкиваться. Он грозно нам тогда сказал, что мы срываем план подготовки к чемпионату страны, и выгнал назад -- на наши корты.

Сколько мы тогда элементов выучили! Сейчас, по-моему, никто столько не делает. Мы еще четыре года держались на том запасе.

Мне иногда кажется, что Станислав Алексеевич, с кем бы он ни работал, ни к кому не будет относиться так, как ко мне. И если даже он бывал жесток, все-таки то хорошее, что было в нем. в наших отношениях, всегда перевешивало плохое. И мы доказали друг другу нашу преданность спорту. Я в этом убеждена.

Да, я боялась его. Он всегда был недовольный. Но я точно знала: если он требователен к нам, то к себе -- втрое. И коль велел он мне явиться на тренировку за сорок пять минут до начала. я готова была за два часа выбегать из дома и скакать по всем эскалаторам метро, потому что знала, что он обязательно придет раньше меня. Знала, что если с меня будет пот лить. то с него -- еще больше.

Тогда (я говорю о шестьдесят шестом и шестьдесят седьмом годах) в Жуке чувствовался колоссальный запас энергии, жажда творить, переизбыток творческих возможностей. Это ощущалось сразу. Ему всегда не хватало трех часов тренировки, восьми часов не хватало, он с первой секунды начинал торопиться и торопить нас. Ему все казалось мало, все плохо -- хуже, чем он хотел от нас и от себя.

Он бегал по льду сам, прыгал сам, играл в баскетбол, в хоккей.

Бывало, только он что-то придумает и мы это выучим, как ему уже кажется, что это не то, что можно интереснее. Любая решенная задача для него тотчас падала в цене.

На каждую тренировку он шел заранее недовольный, шел с выговором. Он нам полтора года твердил, что намерен спрашивать с нас как со взрослых, сознательных спортсменов, а работа по принципу "шаляй-валяй" его совершенно не устраивает. Я жила в страхе, что вот-вот он от нас откажется.

Когда мы тренировались рядом с Таней Жук и Гореликом -- а они были замечательные спортсмены,-- я видела иногда, что мы работаем больше и лучше, но Станислав Алексеевич постоянно твердил, что плохо, что так работать нельзя.

В конце первого нашего сезона он попросил нас откровенно признаться, что нам понравилось и не понравилось в работе. Мне понравилось все, Леша же сказал, что, с его точки зрения, работать надо в классическом стиле, как Белоусова и Протопопов, а мы чего-то все носимся и скачем, и линии у нас некрасивые.

Но Жук ему тогда так ответил:

-- Дорогой, чем же ты собираешься выигрывать у Протопопова? Ведь в том, что он умеет, ты хуже его.

V

Жук нам постоянно твердил: у Протопопова за этот месяц столько-то часов льда, столько-то часов общей физической подготовки, а у вас всего на двадцать часов больше...

Он очень редко говорил нам, к чему готовит, какова его главная цель. Пожалуй, совсем не говорил, что цель -- лидерство в мировом парном катании.

Но это было главным для него, это сидело в нем, как гвоздь: его пара должна обогнать Белоусову и Протопопова, должна утвердить свой стиль, его стиль. А мне поначалу разговор о возможности победить Белоусову и Протопопова вообще казался странным. Пределом моих желаний было выполнить норму мастера спорта. И когда в 1968 году на первенстве страны мы с Лешей стали третьими, а Белоусова и Протопопов первыми, и я стояла рядом с ними -- ниже, но рядом,-- я была почти в шоковом состоянии.

Я была девчонка, впервые стартовала среди взрослых, среди пятнадцати пар мы оказались третьей, а когда я выходила на лед, то и не знала даже, не думала, на какое место рассчитывать. Сильнейшие представлялись мне окруженными ореолом.

Пожалуй, с этого момента мне начало открываться, для чего я живу и тренируюсь.

Но только начало, только щелочка какая-то приоткрылась в сознании, и к первому для меня чемпионату Европы -- в Вестеросе -- я была совсем не готова морально. Мне чудилось, что все, кто там выступает, какие-то избранные. Раньше, по телевизору, я видела, как они все здорово катаются,--я так не умела. А на первой тренировке у меня буквально раскрылись глаза, и я заметила уйму ошибок у тех, кого считала недосягаемыми.

Как ни странно, это меня не успокоило, а, наоборот, выбило из колеи. Дело в том, что я не знала своей цели, своей реальной задачи здесь,-просто так, приехала себе на соревнования, и все.

После короткой программы мы оказались третьими, и меня еще больший страх охватил. Да вдобавок мне тут же начали объяснять, какая на нас лежит колоссальная ответственность, как смотрит на нас вся наша огромная страна. Я представила по карте страну -- действительно огромную, самую большую в мире...

Одним словом, в моей жизни было мало минут... кроме той, наверное, совсем не было... когда бы я не знала, вообще не понимала, зачем я тут нахожусь. Ничего не соображала. Полная прострация. Глаза, а в них ужас.

Произвольную программу мы откатали плохо и съехали на пятое место. Станислав Алексеевич сказал:

-- Ну, спасибо, Иришенька, с днем рождения ты меня поздравила.

А я и не знала, что тот день был его днем рождения, и это для меня оказалось самым тяжким и болезненным упреком.

В Вестеросе я получила хороший урок. Я поняла, что всегда надо знать, чего от тебя ждут, чего самой ждать от себя, на что настраиваться, к чему готовиться, как держать себя во время соревнований -- с холодной головой, трезво.

Нет худа без добра: без поражения в Вестеросе в шестьдесят восьмом не было бы победы в Гармиш-Партенкирхене в шестьдесят девятом.

Первенство страны 1969 года проходило в Ленинграде. Я люблю этот город, но ко мне, по-моему, не слишком благосклонен ленинградский зритель, и выступать мне там труднее, чем в других городах. Публика там воспитана на традициях русского классического балета. Белоусова и Протопопов много лет были ее кумирами. Пожалуй, лишь с тех пор, как я катаюсь с Зайцевым и как мы поженились, ленинградцы ко мне потеплели.

Тогда, в Ленинграде, я знала, что мы должны занять третье место: выше подняться не могли, ниже опуститься не имели права. У меня тогда спрашивали: "Ты не больна? Почему ты не улыбаешься?" Я каталась серьезная, думала о каждом своем шаге, отвечала за него и получила то, на что рассчитывала.

VI

В Гармише все было хорошо, только не было тренера. Он звонил каждый день из Москвы, но разговаривал с Лешей и все указания давал ему. Леша старше меня, мне велели во всем его слушаться, и к телефону меня не звали.

Мы ходили своей кучкой: Леша, я, Сережа Четверухин, Галя Гржибовская. Мы были "жуковцами". Нас с Лешей опекала Таня Тарасова. Жук не приехал потому, что незадолго до чемпионата в печати появились статьи с резкой критикой по его адресу.

После короткой мы были третьими, как в Вестеросе, и я изо всех сил не хотела, чтобы повторился прошлогодний вариант. Я думала не о победе -боялась, как бы ниже не скатиться. Какими бы глазами я потом смотрела на Станислава Алексеевича?