Зола

– Делают, - сказал он.

– И ты это делал?

– Да.

– А когда ты это делал, ты закрывал глаза или нет?

– Закрывал.

– И кого-то воображал? Катьку?

– Я хотел вообразить Катьку. А воображалась ты.

– Тебе тогда было стыдно?

– Немножко. Но я...

– Что - "ты"? Тебе было так хорошо, что ты перестал стыдиться?

– Нет... Я, понимаешь... Я думал, что делаю это в... ну, в медицинских целях.

– В медицинских?

– Ну да, - он покраснел совсем густо. - Павлюха обмолвился как-то, что все эти прыщи, которые и меня тоже мучили, это от того, что у нас... ну, понимаешь, период полового созревания. И все это в нас бродит и закисает, и нельзя, чтобы застаивалось. Поэтому надо периодически иметь дело с девчонками или, по крайней мере, кончать в кулак, тогда и все прыщи исчезнут. Что и у девчонок то же самое, только им это... ну, самоудовлетворение... от прыщей помочь не может, потому что мы-то так устроены, что облегчились и все, а им обязательно мужская сперма внутрь нужна.

– И ты ему поверил? Этому идиоту?

– Ну, я решил попробовать... Но ведь прыщи и правда прошли. А до этого я их... - он запнулся, совсем смешался и договорил с трудом, открывая свою главную тайну. - Я их давил!.. Слушай, о чем мы говорим? Кошмар какой-то! Вот-вот Катьку привезут... и сожгут, а мы о прыщах! То есть, я о прыщах!.. Тебе, наверно, совсем гадко.

– Вовсе нет. Если бы хоть что-то в тебе казалось мне гадким, я бы тебе не рассказывала того, что рассказала. Ведь ты понимаешь, что теперь-то мы переспим. И нам надо знать все друг о друге. Чтобы не ляпнуться, и чтобы... Ведь все будет не так, как мы воображаем.

– Да, - сказал он. - Не так. Я боюсь, мне страшно... И у тебя там... У тебя там, оказывается, мокро!

– А как же иначе?

– Не знаю. То есть, из всех этих книг и фильмов... про это... я знаю, что, когда женщина возбуждена, у неё выделяется специальная смазка. Но я всегда воображал, что это... вроде оливкового масла или крема какого-нибудь душистого. И в фильмах всегда это так красиво блестит, когда показывают крупным планом. А там, оказывается, просто мокро. И у меня... у меня самого все получается не так красиво, как в кино. Или как это описывают.

– И ты боишься?

– Да.

– Я тоже боюсь, - призналась она. - Потому что... потому что... Ты можешь мне его показать?

– А ты никогда раньше не видела?

– Нет. То есть, один раз на видео, мы втроем, девчонки, решили поглядеть родительскую кассету. И два раза - в таких журналах, они... Ну, попались как-то, ведь всем что-то попадается. Ах, да, и еще, конечно, на этих мраморных статуях во время экскурсии по музею. А живьем - никогда.

– Я... - Стасик сглотнул, потом стал расстегивать джинсы. - Только он, понимаешь... Он торчит.

– Понимаю. Вот такой я и хочу увидеть.

Стасик расстегнул брюки, оттянул за резинку трусы, Вика, склонясь над ним, внимательно разглядывала, пока её слегка не передернуло.

– Да, - сказала она. - Все тоже не так. Я-то воображала... ну, когда представляла себя в тебе... что он должен быть таким же гладким и светящимся, таким, знаешь, с бархатистым отливом, что ли, похожим на те, что у мраморных статуй, но живого цвета, не белого. А он, оказывается, и в бугорках, и в прожилках, и с синими и красными пятнами, и вот здесь... так напрягся, как... такая сморщенная кожа, и волосики торчат. И даже на те, что в журналах и фильмах, он совсем не похож, хотя там, вроде, с натуры снимали...

– Тебе он не нравится? - с тем равнодушием, которое приходит, когда сбываются дурные предчувствия, спросил Стасик. И уточнил после паузы. Тебе он противен?

– Немножко, - сказала Вика, после видимой борьбы с собой. - И главное, мне страшно. Теперь, когда я увидела, какой он, мне страшно, что он в меня войдет. Со всеми этими вздувшимися бугорками и жилками. Он нисколько не гладкий, и не отсвечивает изнутри. Я боюсь, мне будет очень больно. Вот такая боль, понимаешь, от которой... - она подальше оттянула резинку трусов Стасика, внимательно посмотрела, будто стараясь привыкнуть, но тут её лицо перекосилось она вскочила и, зажимая рот ладонью, кинулась прочь. Она влетела в туалет, едва успела склониться над унитазом - и её вырвало. Она упиралась руками в края унитаза, потом упала на колени, её продолжало рвать, и она плакала.

Стасик тоже плакал. Он прислушивался к звукам, доносившимся из туалета, потом, не застегивая брюк, подполз на коленях к своей сумке и стал в ней копаться. Неловко скособочив руку, он вытащил из сумки пистолет, повертел его, не без робости снял с предохранителя... С решимостью отчаяния он вставил дуло пистолета себе в рот, поглядел на мир выпученными глазами словно в последний раз, словно прощаясь с миром.

Его палец дрожал на курке.

Его взгляд упал на угол, где встречались две стены и потолок. В абсолютно новой и необжитой квартире уже успел, как ни странно, обосноваться паук, и теперь он на тонкой паутинке спускался из этого угла, смешно суча лапками.

Этот паук так привлек внимание Стасика, что он на секунду забыл о пистолете и о пальце, лежащем на курке. Он следил глазами за медленным спуском этого кровожадного письмоносца, его рука стала сжиматься в кулак и тут, опомнившись, он выхватил дуло пистолета изо рта: забывшись, он едва не нажал на курок.

Из туалета донесся шум сливаемой воды, потом вода зашумела в ванной: Вика пыталась привести себя в порядок.

Стасик с недоумением разглядывал собственные руки, пистолет в правой... Кое-как поднявшись на ноги и застегнув джинсы, он проковылял к окну. Труба торчала прямо перед ним, и все так же дымила, только вот розового в клубах дыма стало меньше, и больше золотистого, когда солнце выглядывало из-за туч, или серебряного, когда тучи наползали опять. Но день намечался скорее солнечный, чем пасмурный, золотые блики вспыхивали на крестах, оградах, автобусах и легковых автомашинах. Стасик поглядел вниз, потом взял так и забытый на подоконнике бинокль, поднес его к глазам. Пистолет при этом он положил на подоконник. Спохватившись, он убрал пистолет в сумку и опять вернулся к биноклю.

Он дышал глубоко и медленно, стиснув зубы - вдох... выдох... вдох... выдох... Его лицо, полузакрытое биноклем, приобрело из-за этого злое выражение. Когда Вика вернулась в комнату, он даже не шелохнулся. Она стояла и ждала у него за спиной, а он делал вид, будто не чувствует её присутствия рядом.

– Извини, - с несчастным видом сказала она. - Я не думала, что все это... что все это так... я не представляла, как это происходит.

– Автобус подъехал, - сообщил он. - Остановился у самых дверей. Я вижу, как Катькины родители вылезают, ещё какие-то люди... родственники, наверно.

– Дай поглядеть, - попросила она.

Он осторожно, стараясь не коснуться её ненароком, передал ей бинокль.

– Да, точно, - проговорила Вика. - Гроб вынимают из автобуса, закрытый... Интересно, откроют его для прощания или уже нет? Ведь Катька, наверно... после полета с седьмого этажа... Но, говорят, сейчас в моргах настоящие чудеса делают - любого покойника могут привести в такой вид, что любо-дорого глядеть.

– Замолчи! - крикнул он. Его голос сломался на этом крике, и он "подпустил петуха".

– Все, молчу, - преувеличенно спокойно сказала она. Ее лицо не соответствовало этому спокойному тону: Вика так жадно вглядывалась, что её лицо приобрело почти хищное выражение. - Их автобус неудачно встал. Мешает проехать какому-то черному чудищу с затемненными стеклами - то ли "Мерседесу", то ли "БМВ" - который хочет пропереть через ворота прямо на аллею кладбища. Наверно, приехал тот, из-за кого задержали эти роскошные бандитские похороны.

При этих словах Стасик поглядел на часы.

– Как раз полдень...

– Ну и что?

– Время такое, самое торжественное, как бы.

– Ага, разъехались, наконец. Автобус чуть назад подал, и эта шикарная машина прошла на аллею. А ты бы хотел такую?