Страница 19 из 23
Или боец просто оговорился?
— Четыре миллиона, — повторил боец. — Но что с того? Статьи-то ведь нет…
Эйнштейн задумался. Он молчал долго. Боец стоя ждал.
Эйнштейн размышлял, прикрыв глаза. Веки у него были тяжелые, набрякшие. Как у всех, кто много работает по ночам.
Молчание длилось долго.
Бойцу даже показалось, что старик задремал. Боец тихонько кашлянул.
Эйнштейн поднял набухшие веки.
— Приходите через два дня, — сказал он.
Все эти два дня он сидел за столом и, как школьник, старательно переписывал свою статью из "Анналов физики".
Работа была нудная. Но, переписав очередной абзац, он, как ребенок, говорил себе:
— Еще одна пушка…
А закончив страницу, усмехнулся:
— А это уже целый самолет…
Ни разу не мелькнула у него мысль, что четыре миллиона можно было использовать и иначе. Ну, ему-то самому немного надо. Целыми годами ходил он в старом свитере или потертой кожаной куртке. Но вот детям… Хорошо бы оставить кое-что детям. У него их четверо.
"Как раз каждому по миллиончику", — так бы подумали многие.
Но не Эйнштейн!
Когда видный физик Иоганн Штарк получил Нобелевскую премию, он не растерялся. Деньги должны приносить доход. И Штарк купил на эту премию фабрику фарфора.
А когда Эйнштейн получил Нобелевскую премию, он тут же роздал ее беднякам.
…Дымя трубкой, он прилежно переписывал статью. Страницу за страницей.
Иногда мелькали у него и неприятные мысли. Болезненно честный, он понимал: в чем-то он обманывает этого не известного ему коллекционера.
Все-таки рукопись не та. Хоть и написана тоже его рукой, а все же не та…
А что, если вынырнет на свет старый, подлинный текст статьи? Впрочем… Откуда ему взяться? Ведь коллекционеры — люди дотошные, скрупулезные. Конечно, этот миллионер предварительно все проверил и убедился, что рукописи нигде нет.
Без сомнения, она или навеки затерялась, или нацисты сожгли ее, как сожгли его дом, его книги…
…Через два дня антифашисты получили от Эйнштейна автограф статьи.
А еще через некоторое время батальон "Авраам Линкольн" уже был в Испании и с ходу вступил в бой на реке Харама.
На этом, пожалуй, можно и кончить маленькую повесть о рукописи Альберта Эйнштейна, один лишь эпизод из его прекрасной жизни.
А может быть, стоит еще добавить, что впоследствии эта рукопись попала в библиотеку конгресса Соединенных Штатов.
Коллекционер оказался не в убытке: он перепродал ее за шесть миллионов.
НЯНЕЧКА
Он стоял у окна и глухо барабанил пальцами по стеклу.
Моросило. Нудная, утомительная погодка, неудержимо наводящая уныние. В сумерках виднелось лишь несколько чахлых кустов больничного садика.
Пожилая нянечка тихо вошла в кабинет; главврач не обернулся. Нянечка посмотрела на него, покачала головой, взяла проволочную корзину, доверху наполненную бумажками, и вышла.
Когда она вернулась, главврач все так же стоял у окна. И так же барабанил пальцами по стеклу.
Нянечка вздохнула.
Прошло уже два дня после той ужасной операции. А нянечке казалось, — главврач все эти два дня вот так и стоит у окна.
— Затопить, что ль? — спросила нянечка.
Он обернулся. Кажется, лишь сейчас заметил, что в кабинете не один. Но ничего не ответил.
Нянечка наложила дров в печку, нащипала растопку. А он все стоял у окна, словно высматривая что-то в полумраке.
"Ужасно, — думал он. — Нелепо и ужасно".
Говорят, у врачей постепенно вырабатывается профессиональная стойкость. Какой-то иммунитет. С годами они уже не так остро реагируют на болезни своих пациентов. И даже — на смертельные случаи.
Но Михаил Николаевич еще очень молод. Всего полгода назад кончил институт. И лишь два месяца, как прибыл сюда, в поселковую больницу.
В ушах у Михаила Николаевича все еще звучит истошный женский вопль:
— Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!
Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.
— Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! — дико вопит она…
— Ужасно, — в смятении твердит Михаил Николаевич. — Ужасно!
Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками…
Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: "Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция — и на-те — леталис! — Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. — И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что — какой-то аппендицит!"
Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат — молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста — зарезал человека.
Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня — резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это — самый вред.
И на операции оказалось — поздно…
Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.
Таисия Никифоровна вздохнула.
Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос — с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами — широкая щель.
Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки — большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа — он один-единственный во всем поселке носил такую — тоже нравилась.
Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.
…И опять перед глазами — растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах — истошный крик: "Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!"
…Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.
Анестезия, первый разрез… До брюшины — почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе — гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны… А гной все прибывает. Аппендикса нет — он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин… Уколы, прямо в брюшную полость…
И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет…
…Михаил Николаевич застонал.
И вдруг — словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина — студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране — Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.
А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, — именно такая она особенно нравится Мише.
И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.
Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.
— Но почему? — сердится он. — Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты — сын заслуженного врача.
Миша молчит.
— Это же просто глупо! — суетится отец. — Ты же способный хирург. Без дураков — способный. Почему обязательно — в деревню? Газет начитался?..
…И опять — бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: "Костенька! Светик мой родименький!.."