Страница 13 из 23
Он долго стоял возле канавы, по которой мутная вода несла почерневшие льдинки, щепки, какой-то мусор, потом неторопливо побрел по мощенной булыжником улочке.
Оказалось, жили старики в двух смежных комнатушках в большой коммунальной квартире.
Комнаты были полны птиц. Клетки стояли на полках, этажерке, на столах, на шкафу. Клетки висели у окон, на стенах, под потолком. Отовсюду неслось дзеньканье, цвиканье, щелканье, свист. Прыгали, порхали крохотные пестрые комочки. Благодаря птицам приплюснутые комнатушки с дешевой невзрачной мебелью казались словно просторнее, больше и выше.
Кондрат Максимович, маленький, суетливый, сохранял еще бойкость ума и живой блеск вертких глаз, хотя было ему уже за семьдесят.
Грачеву он очень обрадовался, усадил, стал рассказывать какую-то длинную путаную историю. Грачев терпеливо слушал. К чему эта история, он не понимал, но слушал. Однако история все не кончалась… Грачев покраснел, кашлянул:
— Простите, а вы помните мотив "Знакомого окошка"? — спросил он. — Или слова?
— Как же! Как же! — встрепенулся старик.
Откашлялся и дребезжащим тоненьким дискантом затянул:
Птицы вдруг сразу все замолкли, словно и они хотели послушать старика.
Но он тотчас прервал пение. Вторую строку забыл. Долго вспоминал ее, на все лады повторял "Знакомо мне твое окошко", очевидно надеясь, что рано или поздно она механически выскочит за первой.
Но она не выскакивала.
Провал в памяти так расстроил старика, что он даже прослезился.
— Чудная песенка. И я столь часто певал ее. Знаете, ее еще так душевно исполняла Маня Зарубина, ну, певица из цыганского хора, известная в те времена…
— А вы не волнуйтесь. Вы хоть без слов, только мотив, — посоветовал Грачев.
Старик снова откашлялся и дребезжащим голоском затянул:
— Та-та-ти-та… ти-ти-ти… та-та…
Мелодия была не яркой. А может, старик и тут что-то забыл? Но Грачев все-таки ухватил ее и записал.
Пока старик пел, одна из пичужек, крохотная, бархатисто-палевая, смешно и очень искусно передразнивала его: ее тоненький голосок тоже дребезжал и срывался.
— Тю, дурашка! — присвистнул старик. — Срам какой!
И пичуга замолчала.
На стене висела грамота под стеклом. Грачев подошел. Сверху на грамоте был изображен мускулистый рабочий, похожий на циркового борца. Он рвал опутывающие его цепи. Очевидно, цепи капитализма… Внизу под грамотой подпись: Буденный.
— Это за Первую Конную, — сказал старичок.
Грачев чуть вслух не удивился. Вот уже не подумал бы, что тщедушный старикан когда-то скакал на коне с саблей наголо.
Вошла маленькая пухлая старушка.
"Полинушка", — подумал Грачев.
Старушка поставила на стол пирог с капустой. Нет, песенки она не помнила. Грачев для приличия съел кусок и распрощался.
Обратно Грачев всю дорогу улыбался. Старички понравились ему. И птицы понравились. Словно в каком-то тропическом саду побывал. Довольный, он глядел в окно автобуса, близоруко щурился, и тогда лицо его принимало такое выражение, будто он собирался чихнуть.
Вернувшись в отдел, он сразу позвонил в фонотеку. Пропел Илье Яковлевичу первую строчку и мотив.
— Нет, не помню.
— Жаль, — Грачев уже хотел положить трубку, потом добавил: — Эту песенку цыганка Маня Зарубина исполняла…
— Маня Зарубина! — воскликнул Илья Яковлевич. — Чего же вы раньше молчали?! Сразу бы и сказали: из репертуара Зарубиной. Ждите.
Вскоре Илья Яковлевич позвонил:
— Нашел! Это старинный романс. Называется вовсе не "Знакомое окошко", а "Осенний вечер". У нас его Михаил Каширин под гитару исполняет.
Грачев спустился в фонотеку. Поставил на магнитофон отложенную ленту. Прослушал романс и поставил снова.
Нет, это не выдающееся музыкальное явление. Обычный романс. Правда, теплый, с душой. И чуть сентиментальный, как, впрочем, большинство старинных романсов. И все же надо исполнить. Пусть старички порадуются.
Дадим небольшое лирическое вступление: мол, поздравляем с таким чудесным юбилеем. Ведь не так-то часто бывают в городе золотые свадьбы. Это и для молодежи поучительно: вот как дружно прошли по жизни супруги. Не как некоторые нынешние юнцы: сегодня в загс, жениться, через месяц — в суд, разводиться.
На следующий день Грачев говорил со старшим редактором. Показал письмо, улыбаясь рассказал, как разыскивал "Окошко".
— Хочу включить в концерт по заявкам, — сказал Грачев. — Одно только трудно: как добиться, чтобы концерт прошел одиннадцатого марта, вечером? Именно одиннадцатого. В этом вся соль…
Старший редактор, Николай Гаврилович, пожилой, хмурый, неразговорчивый, слушал Грачева молча.
— Сам говоришь — обычный романс. Зачем же засорять эфир? — спросил он. — К тому же, рекомендуют давать побольше советской музыки…
Грачев снова с жаром рассказал насчет золотой свадьбы и симпатичных старичков. Говоря, он брал со стола пресс-папье, календарь, стаканчик для карандашей. Вертел, переворачивал, катал. Николай Гаврилович молча, один за другим, отбирал их у него.
— Симпатичных старичков на свете много, — хмуро произнес старший редактор. — И вообще… Что это за мода стала?! Именины, свадьба, встреча, разлука — по любому поводу сыплют заявки. Давай исполняй! Используют нас, как какой-то бесплатный оркестр. Честное слово!
Грачев молчал.
— Мы должны давать в эфир только лучшие произведения, имеющие большую идейно-художественную ценность, интересные для всего народа, — размеренно, четким голосом продолжал Николай Гаврилович. — А твое "Окошко"? Кому, кроме этих "молодоженов", оно нужно?
Грачев молчал. Он знал: когда у старшего редактора появляется вот такой металл в голосе, все, его уже не переспоришь.
— Да и вообще: ты же знаешь, концерты по заявкам у нас обычно идут утром по воскресеньям, а одиннадцатое — это… — старший редактор заглянул в календарь, — это вторник. Что же, специально для твоих симпатичных старичков передвигать концерт?
Грачев сказал:
— Не всегда же по воскресеньям… И почему не порадовать хороших людей?
Старший редактор покачал головой:
— Тебе бы в собесе работать, Грачев. Или в детсаду. Любвеобильное сердце у тебя. Наше дело — нести музыкальную культуру в массы, а не заботиться о разных старичках. Так-то…
Старший редактор встал. Грачев понял: разговор окончен. Он ушел.
Было обидно. Обидно и глупо. Вообще-то пустяк. Ну, передадут "Окошко" или нет — ничего не случится. И все-таки обидно. И за старичков. И за свой труд напрасный.
"Дубина, — подумал он о Николае Гавриловиче. — Каменная дубина".
По редакторской привычке автоматически тут же поправил себя: "дубина" — от слова "дуб", "каменная дубина" — нелепо.
"И все-таки именно дубина и именно каменная", — с удовольствием мысленно повторил он.
Рассказал о своем разговоре с начальством Валентине Ивановне. Та только рукой махнула:
— Не связывайся. Его не прошибешь. И не переделаешь.
"Да, не прошибешь", — думал Грачев.
Прошло несколько дней.
Загруженный работой, Грачев старался не вспоминать об "Окошке". И все-таки нет-нет, а этот пустяк снова всплывал в сознании, и сразу же в душе возникала досада.
"Чепуха, мелочь", — отмахивался Грачев, но неприятное ощущение не проходило.
"Пойти к председателю радиокомитета? — Грачев усмехнулся. — Забавно я буду выглядеть. С такой ерундой — к председателю. Да и почему, скажут, надо удовлетворять именно эту заявку? Чем она лучше других? Нет, это глупо, — думал Грачев. — С Николаем Гавриловичем я еще схлестнусь. Обязательно. Но надо выбрать настоящий, серьезный повод. Подождем. А пока… Как быть со старичками?"
Пичуги забились в дальние углы клеток и оттуда своими сверкающими бусинками удивленно взирали на людей. Никогда еще не собиралось столько народу в этих двух комнатушках. Мебель была вынесена в коридор и на кухню. Остались только столы и за ними — человек сорок, не меньше.