Страница 3 из 12
Император, как всегда, думал об Истории.
"Он вернул Богу самую могучую душу, когда-либо вдохнувшую жизнь в глину, из которой лепится человек", - написал Шатобриан после смерти императора.
Император и здесь не ошибся.
Он заговорил о Цезаре, попросил Гурго принести карту из кабинета. И по карте дал несколько ценных советов галлам, как им было лучше выстроить оборону против Цезаря две тысячи лет назад. Жаль, что галлы не могли этого услышать.
Потом он сказал:
- А теперь, господа, идемте в театр.
Сие означало: он будет читать пьесу.
Император читал "Заиру" усыпительным голосом и снова давал советы. На сей раз Вольтеру - как ему было лучше написать последнее действие. Жаль, что и Вольтер в своей могиле не мог этого слышать...
Он кивнул мне, и я записал его советы Вольтеру.
Потом он сравнил "Заиру" с "Тартюфом" и заговорил о Мольере:
- Мир - это воистину великая комедия, где на одного Мольера приходится с десяток Тартюфов. - Он скосил глаза, удостоверился, что я добросовестно записываю, и прибавил: - Но я не поколебался бы запретить постановку этой великой пьесы: там есть несколько сцен, оскорбляющих нравственность.
Это записывать явно не стоило. Я отложил перо. Император кивнул.
Все, кроме меня, после сытного обеда борются с дремотой. Но "салон" нельзя покидать, пока император не скажет обычное: "Который час, господа? Ба! Однако пора спать!" Сегодня император особенно мило
стив. К восторгу присутствующих он глядит на часы Фридриха Великого, стоящие на камине, и говорит:
- Ба! Однако... Пора спать!..
Перед сном камердинер Маршан позвал меня в спальню императора. Потертый ковер на полу, муслиновые занавески на окнах, грубые деревянные стулья и походная кровать с зеленым пологом из его палатки под Аустерлицем. Перед кроватью китайская ширма. На камине серебряная лампа и серебряный таз для умывания. Остатки империи...
В спальне я застал скандального генерала. Император говорил ему, снимая мундир:
- Послушайте, Гурго, вы несносны. Вы действительно спасли мне жизнь в России, вы храбрый солдат и хороший штабной офицер, с вами интересно обсуждать походы Цезаря, но вы несносны!
- Вы окружены льстецами, только их и цените. А этот Лас-Каз, с которым вы неразлучны и позволяете ему записывать за вами... он первый вас и предаст, - сказал Гурго, глядя прямо на меня.
Я собирался ответить, но император предостерегающе поднял руку:
- Это не так, и вы это сами знаете. Но если бы и так... Я люблю полезных мне людей и люблю в той мере, в какой они полезны. Мне нет дела до того, что они думают. Если они впоследствии предадут меня... что ж, они сделают то же, что и многие другие. Род человеческий должен состоять из очень больших негодяев, чтобы оправдать мое мнение о нем.
Он засмеялся. Гурго угрюмо молчал.
- Простите его, Лас-Каз. Он нервен, ибо молод, и ему, видимо, попросту нужна женщина. Но это не повод беситься и бесить нас всех. В конце концов, Гурго, спуститесь вниз, в городок, и уладьте это обстоятельство. Или поступайте, как я, - не думайте о женщинах. Если о них не думаешь, они не нужны. Берите пример с меня.
Тут Гурго не выдержал. Его понесло:
- Брать пример с вас, сир? Вчера я застал Альбину в вашей комнате полуодетой. А до этого я видел... она сидела около вас в ванной!
Император усмехнулся:
- Ну хорошо, даже если я сплю с нею, что отнюдь не так... Но даже если так, что тут обидного для вас?
- Нет, в это я не верю, - съязвил генерал, - не могу даже предположить, что у Вашего Величества такой дурной вкус!
Император посмотрел на него. У него бывает страшный взгляд: в нем нет ни злости, ни угрозы - просто бездна. И ты содрогаешься...
- Простите меня, Ваше Величество, - прошептал Гурго.
Через год, в июле 1816-го, Альбина родила девочку и назвала ее Наполеона. И покинула остров.
Подавленный Гурго ждал разрешения удалиться. Император долго молчал, потом заговорил:
- Потерпите немного. Когда я умру, вам всем достанется приличное состояние - я об этом позаботился. Но сейчас, в этом аду, мне хочется видеть вокруг себя только веселые лица. И если вы не можете... лучше уезжайте. Я вас отпущу.
И когда окончательно уничтоженный Гурго уходил, император вдруг сказал:
- Неужели вы думаете, что я не переживаю самые горькие минуты, когда просыпаюсь ночью и вспоминаю?.. Но я же терплю!
Гурго заплакал...
Впрочем, придя в свою комнату (ему определили самую убогую, ибо он приехал один, - я был с сыном, Бертран и Монтолон с женами), Гурго не простил себе слез. И мстительно записал в дневнике: "Жалкий Монтолон, какую роль он играет! И этот противный уродец Лас-Каз, который столько о себе думает!" Подумав, он внес в дневник и последние слова императора. А потом на протяжении недели каждый день писал одно и то же: "Скука... Скука... Великая скука!"
Незадолго перед моим отъездом Гурго со злобной улыбкой показал мне эти записи.
Мы с императором остались одни. Шел второй час ночи. Император расхаживал по спальне, и очередная крыса ринулась от него в дыру между досками.
Он посмотрел на знаменитую кровать, на которой спал в дни Аустерлица. Кровать была расстелена, и черная ширма, прикрывавшая ее, отодвинута.
И вдруг император сказал:
- А ведь я на ней умру...
- Да что вы такое говорите, Ваше Величество! - запротестовал я, подумав про себя: "Вот уж непохоже..." Я посмотрел на него внимательно, чтобы ничего не пропустить, когда буду описывать его в моих записях... Короткие ноги, крупная плоская голова, каштановые волосы, сильные плечи, толстая шея. Квадратный подбородок тяжеловат и несколько нарушает классичность профиля. У него красивый нос, лоб без единой морщины, великолепные зубы (которым завидовала Жозефина) и холеные руки. Полная (даже несколько женская) грудь с редкими волосами едва прикрыта халатом. Когда я впервые увидел его в ванне (он обожает там сидеть), я поразился - какой маленький член у императора... как у мальчика... Таков облик человека, потрясшего воображение мира".
"Целых полтора десятка лет в Европе жил лишь один человек - все остальные стремились наполнить легкие воздухом, которым он дышал", - напишет о нем все тот же Шатобриан. После его падения прокатилась волна самоубийств молодых людей - мир для многих потерял былую притягательность.
- Вы правы, Лас-Каз, сейчас я здоров. - Император, как всегда, читал мысли. Для тех, кто был с ним рядом, это давно перестало быть удивительным, сделалось даже привычным. - Мое сердце делает шестьдесят два удара в минуту, я его попросту не слышу. Природа наградила меня двумя способностями для истинного долголетия: спать в любое время суток и не излишествовать в еде и питье. Вода, воздух и чистота - главные лекарства в моей аптеке. У меня железное здоровье хорошего солдата. И все-таки... все-таки я скоро умру. И не надо тратить время на пустые возражения. Я уже говорил вам, что у меня есть некое внутреннее чувство... я всегда - слышите: всегда! - знаю, что меня ожидает. За семь дней до моего рождения на небе появилась комета. И поверьте, скоро она появится вновь - уже над этим островом. Кометы возвещают о рождении и смерти великих властителей... И еще: однажды ко дню рождения мне прислали забавный подарок. В Парижском военном училище разыскали мою юношескую тетрадь - записи по географии, знаменитый курс аббата Лакруа. И последняя запись в тетради была... Вы уже догадались? - Он посмотрел на меня, застывшего с пером, и улыбнулся. - "Святая Елена, маленький остров". И всё! Далее записи почему-то обрываются, хотя в тетради оставались пустые страницы, много пустых страниц. А ведь я тогда был беден и экономен... Я тотчас вспомнил об этом на корабле, когда эти негодяи объявили мне место изгнания. И понял - это моя последняя гавань... конец... Так и запишите: "Со мной никогда не случалось того, чего бы я не предвидел". Наши милые глупцы так и не поняли, почему сегодня я читал им "Заиру"... - И он продекламировал из Вольтера: - "Но увидать Париж мне не достанет силы. Ужель не видите - я на краю могилы!"