Страница 7 из 27
Но чего не сумел предусмотреть хитрый Иван Иванович, Валентин Константинович рассказать не сумел, потому что к нам подошёл полицейский патруль в количестве двух человек, один из которых был сосед по двору сержант Дворецкий.
– Ну вот, – грустно сказал этот самый Дворецкий своему напарнику, – налицо распитие спиртных напитков в общественном месте. Будем принимать соответствуюшие меры.
– Ваши документы, господа, – это он уже к нам обратился.
– Какие тебе документы, морда ментовская? – возник Григорий Евстигнеевич.
– Какие тебе документы от соседей по двору?
Тут Дворецкий нас сразу и признал.
– Господи, мать честная Богородица! А мы идём, думаем что за ханурики тут засели? А это наши! Расслабься, Коля. Это свои – дал он команду напарнику радостным голосом.
Григорий Евстигнеевич пояснил, наливая стаканчики – А мы ради выходного решили на природе посидеть. Хорошо сидим, – сказал он протянув полицейским напиток.
– Разговоры разговариваем. Прямо, детективные истории из жизни получаются. Куда там этим писакам.
Полицейские дружно крякнули, присели рядом и взяли по рыбке.
– Ты, сосед, – обратился сержант Дворецкий к Григорию Евстигнеевичу, – налей-ка нам по второй для разгону крови, а я вам тоже историю из жизни расскажу.
Григорий Евстигнеевич не заставил ждать, и Дворецкий, почавкав немного, начал рассказывать:
Это ещё при советской власти было. Пошли наши ребята на стадион дежурить. Там как раз соревнования по спидвею проходили. Зашли в чипок типа Голубой Дунай, смотрят, а один мужик берёт себе и другу по стакану красного и сотнягой расплачивается. Только эти лохи выпили, как наши – цап-царап! Мужик этот, у которого сотня, стал возбухать. Я, кричит, такой! Я – сякой! Не имеете, мол, никакого такого права! Мол, мы только по стаканчику красненького!..
Ну, наши погрузили их в машину и уже по дороге показали кто на что и какие права имеет.
Другой бы на месте этого мужика заткнулся бы и молчал, а этот и в отделении начал выступать. И довыступался до конкретных пиздюлей.
А потом оказалось, что был этот мужик примерным семьянином, передовиком производства и орденоносцем.
– Ну и чё? – спросил Григорий Евстигнеевич, снял с головы уже подсохшие трусы и повесил их на спинку скамейки для окончательной просушки.
– Чё, чё? – ответил Дворецкий – Хрен через плечо! Отпустили этого мудака утром, как человека, а он взял, да и повесился. Посмертное письмо на имя прокурора оставил. Хорошо наши ребята по вызову приехали, так спустили проблему на тормозах.
– Да… – сказал Валентин Константинович и стал прикуривать.
– Да… – сказал Григорий Евстигнеевич и пригорюнился.
– Уж… – сказал я и тоже закурил.
– Ну вы соседушки, бывайте, – подвёл черту в разговоре сержант Дворецкий, – у нас служба. И они с напарником пошли в глубь парка в сторону общественной уборной, хлымая сапогами и орлиным взором окидывая кусты жасмина.
Мы помолчали малость, погрустили. Потом Григорий Евстигнеевич спросил – Константиныч! А дальше что?
Но тут выяснилось, что Валентин Константинович совсем раскис. Он уронил голову на грудь, замысловато посвистывая носом. И из левого уголка рта у него уже свесилась и побежала на рубаху тоненькая струйка слюны.
Григорий Евстигнеевич попробовал было растолкать друга, настойчиво спрашивая – А дальше-то что? Виталий Константинович на секунду очнулся, произнёс весомо – А потом они все погибли!.. – и снова уронил голову на грудь.
– Это он инфекцию в организм занёс, когда в этой параше руки вымыл, – поставил диагноз Григорий Евстигнеевич, и стал рассуждать на тему, что вот, дескать, медведь лапы не моет, хорошо если зимой оближет, а все его боятся.
Но теория теорией, а о друге следовало позаботиться. Мы аккуратно, как могли, перенесли сомлевшего Валентина Константиновича на травку, спрятав его за спинкой скамейки от недобрых глаз. А Григорий Евстигнеевич даже подсунул ему под голову полешко, валявшееся неподалёку на газоне.
Потом Григорий Евстигнеевич выяснил, что трусы его совсем просохли и стал переодеваться, повернувшись лицом в кусты и выставив на обозрение розовый девичий зад.
Это он очень подходящий момент выбрал, потому что на дорожку выкатились две девицы в боевой раскраске и начали смеяться, нахваливая мужские достоинства Григория Евстигнеевича.
Тот, прыгая на одной ноге и не обращая внимания на крики и домогательства, надел наконец свои трусы и вернулся на лавку, чтобы уже в нормальной обстановке натянуть трико.
– Заржали, зассыхи! – пристыдил Григорий Евстигнеевич девиц. – Чего заржали? Будто ию в жизни не видали?
Это Григорий Евстигнеевич так к месту блеснул эрудицией.
– Чего, чего мы не видали, папахен? – проявили интерес дамы.
– А ничего вы, коровы, в жизни не видали, – с интонацией экскурсовода изрёк Григорий Константинович. – Ни хрена вы не видали, раз не знаете, что женское обнажённое тело, как произведение искусства, называется ню, а мужское, вот как моё, к примеру, ию.
– Что ж в твоём брюхе, хорошенький, от искусства? Я понять не могу, хоть и стараюсь – спросила крашеная в фиолетовое по последней моде девка, длинная и тощая, как коромысло.
Девицы тем временем уселись на лавку рядом с нами, а Григорий Евстигнеевич, нисколько не смутившись, продолжил:
– А почему не искусство? Ты глянь – все члены прилажены туда куда должно, форма, пусть экспериментальная, но в наличии, и содержания, главное, полным полно. Так и прёт. Сразу видно, что развит человек всесторонне, не то, что ты, дылда. – Это Григорий Евстингеевич к фиолетовой.
Потом Григорий Евстигнеевич отошёл сердцем и предложил девкам по глотку. Они не отказались. Потом чернявенькая толстушка сплела жалостную историю о разбитой любви, которая была приготовлена для сентиментального клиента, и в ожидании этого сентиментального, хранилась про запас.
Потом Фиолетовая начала декламировать стихи Есенина и у неё это так хорошо выходило, что Григорий Евстигнеевич прослезился. А потом пришла ихняя мадам и заявила, что не хрен прохлаждаться, когда клиент косяком пошёл.
Клиент у них косяком пошёл – это, стало быть, вечер уже. Мы с Григорием Евстигнеевичем оглянулись вокруг – точно! Уже потянуло от реки прохладой, и исчезли с дорожек пронырливые воробьи, и в доме, выходящем фронтоном на запад, залило окна красным.
И настало время подумать, как домой Валентина Константиновича доставить. Не бросать же его, как собаку, под кустом.
Григорий Евстигнеевич предложил – Знаешь, Семён Петрович, некрасиво будет, если мы его по городу поволочём. Кто из знакомых увидит – некрасиво получится. Давай мы с тобой последнюю прикончим и посидим до темна. Может Константиныч и сам проспится за это время? А не проспится, так в потьмах не так стыдно волочь его будет.
Сказано – сделано. Мы выпили по стакашку и Григорий Евстигнеевич стал до меня домогаться – расскажи ему, да расскажи детектив из жизни. Я пораскинул умишком, порылся в своей богатой на приключения памяти и начал:
Ты же знаешь, Григорий Евстигнеевич, где я работаю. А работаю я сапожником. И был у нас начальник снабжения по фамилии Прищепкин. Деловой, как швабра. Худющий, чернявый, да въедливый. Взял как-то этот Прищепкин партию новых женских сапог и поехал с ними в Минск контакты деловые налаживать. Не знаю, какие и с кем он там контакты налаживал, только вернулся радостный, как поросёнок в луже. С комбината уволился, потому что стал этим самым дистрибьютером, – вот слово поганое какое, – Минского автомобильного завода. И не только стал этим самым, но и бумаги с собой соответствующие привёз.
Ну и вот. Уволился этот самый Прищепкин и поехал со своими бумагами на Украину. Так и так. Не нужны ли вам, ребята, новые МАЗы. Ребятам МАЗы, конечно нужны, только платить им было чисто нечем. Прищепкин и тут проявил сознательность и согласился взять сахарком. И пока ребята по сусекам скребли, да сахарок искали, Прпищепкин очутился уже в Тюмени, где за обещаный сахар и машины ему дали три состава нефти, которая, вроде должна была пойти в Мажекяй. Только нефть вместо Мажекяя попала почему-то в Польшу. Сахар оказался зачем-то во Франции, а какая-то израильские лохи сделали ему предоплату за всё те же МАЗы.