Страница 26 из 27
– Колька я. Петрака младший, – сказал Петраков присаживаясь рядом с дедом на брёвна возле хаты.
– Это который в Красну армию лесами ушёл? – недоверчиво спросил дед.
– Он самый, – подтвердил Петраков. – А тебя, батя, я признал. Ты старый Базыль.
– А раз признал, насыпь-ка табачку солдатского.
Закурили. Петраков неспеша смотрел по сторонам. Деревня казалась обезлюдевшей. Только кудахтала где-то радостная несушка да время от времени перебрехивались собаки.
– Я вот что тебе, солдатик, скажу, – начал дед Базыль и закашлялся. – Зря идёшь. Вот что я тебе скажу. Спалили всех твоих. И батьку, и мамку, и Наташку твою, и деток. Всю деревню спалили. Одна твоя сеструха Марья осталась. Та поехала как раз к куме в гости за реку. Вернулась – на тебе. Всех спалили.
– Как же так вышло? – спросил Петраков и заиграл желваками.
– А вот так, – вздохнул дед. – Ночевали партизаны у Нюшки. Ну, напились, понятно. И пердолили тую Нюшку в очередь. Обыкновенно…
А тут по деревне немецкий патруль поехал. Трое на конях и собака. Эти-то дураки с пьяну выскочили и давай пулять. Немцев убили, а собака ушла. И привела карателей. Всех и спалили.
– Ладно, дед, – поднялся Петраков и похлопал Базыляка по сутулой спине. – Пойду я. Раз сеструха жива, значит есть куда.
– Жива, как есть! – заверил Базыль. – И хата её уцелела. Вишь ты какое счастье. Так что иди и не сомневайся. Живая она.
Но Петраков уже шагал в сторону синеющего леса.
У опушки Петраков свернул в кусты лозняка и, оказавшись на берегу маленького пруда, сбосил вещмешок и скатку, а сам упал на землю лицом вниз. Лежал и грыз эту родную и ненавистную землю, подвывая по-волчьи. Потом поднялся и сказал своей чайной розе:
– Будем жить, брат. Что тут сделаешь? Надо жить.
Петраков достал из вещмешка фляжку, взболтнул возле уха. Потом перекрестившись, сказал:
– Упокой, Господи, души невинно убиенных.
И несколько раз тяжело глотнул.
Потом Петраков достал кусок мыла, разделся и долго мылся в пруду. А, вымывшись, тщательно брился, закрепив зеркальце в развилке сучьев.
Приведя себя в порядок Петраков достал из вещмешка всё чистое и переоделся. Звякали медали, горели кровью нашивки за ранения, светились неведомым светом ордена.
Переодевшись Петраков раскатал шинель и вынул из карманов три холстинных свёрточка. Развернул. На сером теле шинели засверкали кольца, цепочки, часы и нательные крестики. Отдельно лежала пачка денег. Петраков погладил этот блеск рукой и сказал саженцу:
– Нет, ты понял, брат? Думал – всё для деток. Приду, думал, надо одеть, обуть, в люди вывести. Вот и пришёл…
Петраков отделил несколько бумажек и положил в карман. Потом, вытряхнув чайную розу из котелка, уложил своё добро в котелок и в тряпочку завернул.
Потом аккуратно зарыл котелок под корни старой сосны.
– Ты не бойся, брат, не брошу, – говорил Петраков чайной розе, укутывая её корни в портянку и перевязывая верёвочкой. – Ты мне помог, а я не брошу. Четыре досмотра – это тебе не кот начихал. Не бойся. Будем жить. Гроши есть, чего не жить?
И Петраков зашагал по песчаной дороге в лес.
А завтра день будет безветренным и тёплым. И с утра до вечера будет надрываться кукушка, обещая всем, кто её слышит, жизнь вечную.
Птица
Иван Иванович Иванов, профессор кафедры русской литературы «N» ского Государственного Университета вышел в сквер, разбитый перед входом в alma mater, и устроился на пустующей скамейке.
У него было «окно» между лекциями, в библиотеке было душно, на кафедре профессор Мышинский ссорился с доцентом Калоедовой, а здесь была весна, пригревало солнце и старушка в антикварной шляпке кормила хлебом голубей.
Иван Иванович разомлел, расслабился и начал было погружаться в тему будущей научной работы «Русский человек на сквозняке истории», и тут на скамейку рядом с ним села птица неизвестной породы. Ростом побольше скворца, но поменьше вороны. Спинка у этой птицы была зелёная, а грудка красная. Птица почистила клюв о скамейку, потом повернулась к Иван Ивановичу и сказала на русском языке:
– А ты, профессор, дурак. И уши у тебя холодные.
Сказала так и улетела.
Иван Иванович посидел несколько минут в оцепенении. Потом достал из кармана телефон и набрал номер профессора Петрова, приговаривая:
– А уши-то причем? Уши как раз у меня вполне нормальные.
– Пётр Петрович! Дорогой! – сказал Иванов, когда профессор Петров промычал томное «Алё». – Назначь мне время, потому что у меня проблемы. Сижу, понимаешь ли, на лавочке. А тут прилетает птица импортной расскраски и говорит, что у меня уши холодные… Хорошо… Хорошо… Понял… Спасибо, дорогой.
Иван Иванович немного успокоился, поднялся со скамейки и пошёл в библиотеку. Там он сделал выписку из Толкового словаря русского языка и из Толкового словаря Даля.
Словарь русского языка был краток: «Дурак, а, м. (разг.), 1. Глупый человек, глупец.» У Даля информации было побольше: «ДУРАК м. дура ж. глупый человек, тупица, тупой, непонятливый, безрассудный. | Малоумный, безумный, юродивый. | Шут, промышляющий дурью, шутовством.»
А Большая Советская Энциклопедия вообще не имела такой статьи.
Иван Иванович отчитал последнюю пару лекций, перекусил в пирожковой на углу и поехал к Петру Петровичу на приём.
Пётр Петрович выслушал Ивана Ивановича внимательнейшим образом: всё – таки друзья со студенческих лет. И, мало того, что он выслушал подробный рассказ Ивана Ивановича, не перебивая, но и самолично измерил ему кровяное давление и температуру тела. Причём температура ушей была измерена весьма находчиво. Термометр Петр Петрович прикрепил к уху терпеливого Ивана Ивановича клейкой лентой. Записав всё на специальном бланке, Пётр Петрович дал Ивану Ивановичу направления на анализы:
– Вот, дорогой, – говорил Пётр Петрович, протягивая бланки направлений. – Будь внимателен. Кровь с восьми до десяти. Не завтракать! Анализы кала и мочи принесёшь в лабораторию в баночках.
– Я не знаю… – засмущался Иван Иванович. – У меня может не получиться с калом. Запор.
– Ты уж постарайся, брат, – развёл руками Пётр Петрович. – Дело серьёзное. Да я тебе слабительное выпишу. Примешь на ночь. А так всё у тебя в норме. Даже температура ушей. Что касается дурака, то я тут бессилен. Термин не научный. Если бы эта птица тебя дебилом обозвала или олигофреном, тогда другое дело. А то дурак. Несерьёзно. Да! Как твоя первая научная работа называлась?
– Русская цимонибия в лингвокультурогическом аспекте, – гордо ответил Иван Иванович.
– Вот видишь! Олигофрен такое не только не напишет, он такое не выговорит, – утешил Пётр Петрович друга.
– А как же мне… опровергнуть? – растерялся Иван Иванович.
– Ты к общественности обратись. Пусть коллеги по кафедре обращение в защиту подпишут. Или ещё что-нибудь. Это серьёзный выпад, Ваня. Это спускать на тормозах нельзя. Да! Ты в ФСБ зайди. Оставь заявление. Так и так – публичная клевета на отечественную науку.
– А вот это правильно! – согласился Иван Иванович. И уже через час сидел в кабинете дежурного офицера и подробно рассказывал о происшедшем.
– Это, гражданин профессор, хорошо, что Вы сразу к нам обратились, – сказал офицер, закончив составлять протокол, и пододвинув его Иван Ивановичу для подписи. – Это несомненно козни вражеских разведок, тянущих свои грязные лапы к самому святому и дорогому, что у нас есть – к интеллектуальному богатству страны.
– Но это же была птица, – уточнил Иван Иванович. – Существо, так сказать, неодушевлённое.
– Ох, уважаемый гражданин Иванов, – только вздохнул дежурный. – С кем нам приходится иметь дело? Нам приходится иметь дело с изощрённым противником, вооружённым суперсовременными технологиями. Судите сами. Не так давно полковнику элитной воинской части, дислоцированной в Подмосковье, явилась оранжевая корова в балетной пачке и предложила сексуальные услуги в обмен на секретные шифры. Правда, полковник устоял перед соблазном, и наутро сообщил о попытке вербовки. К сожалению, оперативные мероприятия результата не дали. Корова эта, как сквозь землю провалилась.