Гавань Командора

– Юрик! Развитой контрразведки пока не существует ни в одной стране, – напоминает Костя. – Не путай с сорок первым годом.

Увы, это так. Хотя чего проще? Две страны разделены нешироким проливом. Не надо быть профессионалом, чтобы самым элементарным образом свести переправку информации к минимуму. Постоянное патрулирование берегов плюс морская служба. Ведь явно, что предшественники Маты Хари используют вместо не изобретенных еще раций рыбацкие лодки и небольшие суда.

Насколько знаю от Командора (а тот в свою очередь – от Поншартрена), лучше работает французская разведка. Практически уже давно флот извещается о любом более-менее крупном мероприятии противников. Но и британцы не дремлют. Запущенная Командором деза – яркий пример того, что не перевелись болтуны (которые находка для шпиона) на земле французской.

И тут я вспоминаю слова покойного Жерве.

– Насколько я знаю, у Сергея были недоброжелатели. Могу даже парочку имен назвать. Барон Пуэнти и Ростиньяк. Дядя незадачливого дуэлянта. Уж не они ли?

– А где твой барон находится? – резонно замечает Сорокин. – О выходе конвоя знали здесь да в Дюнкерке.

– Зато Ростиньяка я видел в Шербуре, причем не раз.

– У нас руки коротки взять Ростиньяка в оборот. Кто мы, и кто он? К тому же не путай недоброжелателя с предателем. С тем же успехом весточку мог отнести неграмотный рыбак, польстившийся на вознаграждение.

Довод логичный, но мне почему-то кажется, что в данном случае я прав. Ростиньяк при каждой встрече смотрел на Сергея с такой ненавистью, что если бы взгляды могли убивать, убил бы.

– Давай мы за ним проследим. Если он сейчас здесь.

Однако Константина ничем не проймешь.

– Не наигрался в казаков-разбойников? Во-первых, если ты прав и он хотел лишь отомстить персональному врагу, то теперь наводить контакты нет никакого резона. Во-вторых, не сам же Ростиньяк переправлялся через пролив. Подобные дела делаются через кучу посредников даже в этом безалаберном веке. О занимаемом им при дворе положении я молчу. Продолжать?

– Не надо.

Я и сам понимаю, что правды здесь мы никогда не узнаем. Да и в случае моей правоты дядюшка давно должен угомониться. Цель-то достигнута. Командор в плену. И плен вполне может растянуться на годы. Пока Поншартрен не сумеет его обменять на какого-нибудь британского офицера или пока Сергей не сбежит с острова.

Одновременно с Костей понимаем, что позабыли то, ради чего вновь собрались вместе. Вернее, ради кого. Разговоры давно перешли или в область откровенных фантазий, или превратились в воспоминания. И лишь о Сергее никто не говорил. Не потому, что позабыли или не волновались о его судьбе. Просто как-то решили, что министр обязательно сдержит слово и скоро мы вновь обретем своего предводителя.

Демократией пока не пахнет, а плюс монархии в том, что человек просто обязан держать слово. В противном случае его никто за человека считать не будет.

Наследная власть, в отличие от выборной, должна оправдывать свое существование вполне определенной шкалой ценностей. В числе которых честь, чувство долга, верность и многое другое, никак не уживающееся с политкорректностью, толерантностью и всеобщими выборами.

Вот и решай, в ту ли сторону мы шли последующее время?

– Он вернется, – убежденно говорит Константин в обмен на невысказанный вопрос. – Обязательно вернется. Да и Жан-Жак рвался повидать Россию.

– И станет он Граньковым, как Гриша – Шираком, – вздыхаю я.

– Гриневым из «Капитанской дочки». Гранько – это Украина, – поправляет Сорокин.

Но в целом невесело.

…Дома меня ждут упреки Елены. Закатить скандал названая супруга не решается, но напомнить, что самое главное в моей жизни отныне, она считает обязательным.

Ох, женщины!

24

Кабанов. Нежданная встреча

Хуже плена может быть только смерть. Она ставит окончательную жирную точку на судьбе человека, и если потом приходится оправдываться за все, что сделал или не сделал, то уже в тех краях, из которых никто не возвращался и даже не сумел послать весточки. Конечно, всем нам не миновать сей доли, да стоит ли спешить? Переиграть ведь невозможно…

Советская власть придумала новые лозунги: «Русские не сдаются» и «У нас нет пленных, только предатели». На самом деле никакого бесчестия в плене нет. Если, конечно, ты честно выполнял свой долг. Остальное – судьба.

Самое худшее в том, что плен – это подобие рабства. Или тюремного заключения. В заключение я, слава богу, не попадал, но в рабстве был.

Больше всего гнетет неволя, невозможность самому распоряжаться своей судьбой. Ты никто, или почти никто. Человек, который не имеет почти никаких прав. В том числе – права свободно отправиться туда, куда душе угодно.

Во всяком случае, я находиться в Англии не хотел. Не моя это страна. Тоскливо в ней и скучно.

Мой толстый добродушный доктор передал кому мог о грозящей мне участи. По его словам, общество сразу встало на мою защиту. Разумеется, не из врожденного чувства чести, сострадания, жалости или уважения к достойному противнику. Все объясняется гораздо проще. Судьба переменчива. В эпоху непрерывных войн каждый вполне может оказаться на моем месте. Или же там может побывать сын или другой близкий родственник.

В основе гуманизма к пленным лежит элементарное чувство самосохранения. Ведь как аукнется, так и откликнется. Сегодня расправишься с пленным ты, а завтра, может, так же расправятся с тобой. Уж лучше проявить толику милосердия в надежде, что при неблагоприятном раскладе нечто подобное перепадет и тебе.

К простому люду это не относится. Их не считают за людей. Но к офицерам и вообще к представителям правящего сословия отношение достаточно неплохое. Да и войны заканчиваются рано или поздно, а в мирные годы дворянство живет единой семьей. Правда, очень недружной, но все же…

На мое счастье, я считался дворянином. Жан-Жак вообще был им с рождения. Но жажда странствий и приключений забросила его в Карибское море. Обратный путь занял годы…

В общем-то заурядная история младшего сына, чье единственное фамильное достояние – шпага да смелость. Недаром теперь, с угасанием флибустьерства, Гранье хочет ехать со мной в Россию. В надежде на новое счастье. А может, и на новые приключения.

Не знаю, помог ли врач, или моим подлинным лекарем было время, однако я постепенно шел на поправку. Еще сильно давала знать о себе слабость, порою болела или кружилась голова, но я самостоятельно вставал, ходил, пусть до хорошей формы было еще очень далеко.

Да, сильно мне досталось в этот раз! Не в первый, надо заметить, и не в последний. Но пуля – дура, а картечь – не умнее. Еще странно, что вообще остался живой.

Жан-Жак поправлялся быстрее. Если не считать сломанной руки, которой предстояло еще срастаться и срастаться.

Взявший нас в плен офицер, которого доктор обычно называл по титулу, в комнате не появился ни разу. Возможно, продолжал воевать дальше. А может, по зимнему времени отдыхал. Или готовил корабли к новым боям. По словам доктора, фрегаты нуждались в лечении не меньше, чем я. Помня таланты Гранье, я бы предположил, что больше.

За пределы комнаты нас выпускали редко. Раз в пару дней нам позволяли погулять по парку. А уж следили при этом так, словно мы немедленно должны были вприпрыжку нестись к морю.

Я бы понесся, если бы мог…

Счет дней был потерян. Я лишь мог сказать, что январь перевалил на вторую половину, а может, уже подходил к концу. Мы с Жан-Жаком неторопливо прикончили обед. Признаться, довольно безвкусный, простой, да к тому же далеко не обильный.

Да ладно, бывало в жизни похуже. Я же понимаю, что благородный баронет отрывает от сердца каждый кусок, а в итоге недоедает сам. На каждого кусков не напасешься.

Теперь делать было нечего. Английский обед по времени близок нашему родному ужину. Учитывая время года, скоро должно было стемнеть, а свечи баронет тоже отрывал от себя.