Страница 9 из 20
Все остальное понравилось куда меньше. Парни, как и их командир, оказались самыми обычными, совершенно штатского вида, несмотря на грозный боевой запас (винтовки, бомбы у пояса, у двоих даже револьверы). Но они были напуганы, растеряны, их только что побила неведомая «контра». Тут и самому товарищу Троцкому не поздоровилось бы. Если этот Жук не вмешается…
– Тыхо! Тихо, вам кажу!.. Цыть! Побазлалы – й будя. Тыхо!..
Вмешался, но не он. Дедок – седоусый, в коротком старом полушубке и смушковой шапке. Подшитые валенки, красная повязка, немецкий карабин.
– Развоювалыся, пивныки! Так развоювалыся, що аж сюды добиглы. Ахвицеры не подобаются? А ти ироды, що нашу Лихачеву зараз грабуют та гвалтують, выходыть, кращи? Гэрои-разгэрои! Здоров будь, товарышу! Шульга я, Петро Мосиевич. Партийная ячейка.
Я подбросил руку к кожаному козырьку и наконец-то улыбнулся. "Партийная ячейка" был всем хорош – особенно тем, что после его залпа «пивныки» дружно проглотили языки.
– Кайгородов. Рад знакомству!
Ладонь Петра Мосиевича оказалась истинно пролетарской – каменной. Но это был не камень старого монумента. Дедок сосвсем не торопился стать барельефом.
– Трое нас в ячейки було, тильки двоих як раз сегодни й положылы: командира товарища Федько и товарища Сергеевича з Юзовки. От я одын й лышывся, а хлопци вид жаху вси подурили…
– Мы мне от страха!.. – попытался вмешаться командир Жук, но Петр Мосиевич лишь дернул усом.
– А ты мовчи, пока доросли размовляють. Краще собери усих та построй, як годится. Перед товарищем военинструктором соромно!
Максим Жук обвел невеселым взглядом битое воинство, неуверенно попробовал голос:
– Ребята… То есть, товарищи. Вы это…
– Строиться! – гаркнул я. – По росту, по росту, кто повыше – направо, остальные налево, бодро, весело, хорошо!..
Дедок покосился на меня весьма одобрительно. Подмигнул.
– От я и говорю.
Я вдруг понял, что мне очень хочется курить.
– Тэ-экс! – удовлетворенно протянул штабс-капитан Згривец. – Вопрос с «танькой» можно считать урегулированным, господа. Бронеплатформа, капонирное орудие Норденфельда и три пулемета. Может быть, вспомните, какие именно, гражданин та-ва-рисч?
Командир Жук понурился и даже не стал отвечать. Я мысленно пожалел красногвардейца: получасовой допрос, учиненной фольклористом, определенно не придал ему уверенности. Штабс-капитан не кричал, не ругался, просто спрашивал: обстоятельно, не спеша, ровным, невыразительным голосом. Затем переспрашивал, все так же вежливо. Но даже мне было не слишком уютно. Стоило зазевавшемуся командиру выговорить вместо «ствол» – «дуло» (пытаясь описать помянутые пулеметы), Згривец невозмутимо осведомлялся: откуда именно и не лучше ли прикрыть форточку.
Костры мы все-таки развели – рискнули. Авиации у супостатов в Лихачевке не имелось, а склоны оврага надежно скрывали от любопытных глаз. Нами, впрочем, никто не интересовался: возле домов с красными крышами было пусто. Стихла и стрельба.
Красную гвардию я отправил подальше, в глухой угол, к уже виденному старому кострищу, запретив любопытным юнкерам совать туда носы. Разъяснять ничего не стал. Пусть потренируются в дедукции и индукции, а заодно в искусстве разведения костра из щепок, сухих кустов и мелкого древесного мусора. Еще один костер мы разожгли сами, конфисковав старую бесхозную шпалу, найденную возле насыпи.
На моих часах – не золотых, самых обычных, простеньких, с тонкой серебряной цепочкой – начало третьего. Скоро начнет темнеть, а мы все еще продолжали разбираться. Главное, впрочем, уже понятно.
– Разъяснили "таньку", – повторил штабс-капитан и повернулся к Хивинскому, – Как там у вас, поручик?
Тот не стал отвечать, лишь поднял руку. Згривец кивнул, не стал мешать. Хивинский и вправду был занят – вместе с Шульгой-"партячейкой" пытался нарисовать план станции и прилегающего к ней поселка. Ввиду отсутствия ватмана и туши, работа велась с помощью угольков прямо на куске полотна, изъятого у одного из парней. Хозяйственный красногвардеец завернул в него сайку и пару бубликов. Работа шла успешно: простецкий с виду дед много лет прослужил замерщиком – помощником маркшейдера.
Они были шахтерами – почти все, если не считать фельдшера и мальчишки-буфетчика. Маленькая станция, маленький поселок возле шахты, дома под красными крышами. Забойщики, крепильщики, проходчики, плитовые, стволовые, коногоны… Партийный товарищ Шульга, отбегавший свое по штрекам и лавам, последний год числился ламповым – выдавал товарищам карбидные лампы перед спуском в черную преисподнюю.
Само собой, именно они установили в Лихачевке советскую власть. Еще в октябре, чуть ли не раньше, чем в Петрограде. Красную гвардию организовали в конце августа, готовясь воевать с Корниловым. Юзовский Совет подбросил оружия, прислал служилого товарища Федько, фронтовика-фельдфебеля. Вместе с ним и собирались дать бой врагам трудового народа: корниловцам, калединцам и прочим "кадетам".
Ударение в слове «кадет» упрямо втыкалось в букву «а». Следовало привыкать.
В последние дни в Лихачевке только и разговоров было о страшном «кадете» есауле Чернецове, присланном самим атаманом Калединым на пролетарскую погибель. Кровожадный есаул ненавидел шахтеров особо лютой ненавистью – по достоверным известиям за то, что на Макеевских рудниках, где он комендантствовал, некий забойщик отбил у казака чернявую дивчину…
Беду ждали с юга, откуда наступал Чернецов и очень обрадовались, когда сам товарищ Антонов сообщил по телеграфу, что шлет в помощь цельный революционный батальон. Не один, а с "танькой"-бронеплощадкой и двумя "трехдюймовками"…
Юнкеров я застал за важным и серьезным делом – ребята пришивали погоны. Именно пришивали – английские булавки популярностью не пользовались. Нитки с иголками нашлись, разумеется, вкупе с самими погонами. Работали старательно, не спеша, молча, всем своим видом словно говоря: "Больше не снимем!".
Кадетики оказались не столь предусмотрительными и теперь рисовали погоны химическим карандашом, одним на двоих.
Убедившись, что все в порядке, я махнул рукой, пресекая попытку вскочить и отрапортовать. Хотел повернуться и уйти – господа красногвардейцы тоже требовали внимания, но меня отозвал в сторону портупей Иловайский. Как выяснилось, не зря. На склоне оврага к небольшому камню прислонились два знакомых «сидора» – мой и трофейный.
– Разрешите продемонстрировать? – константиновец шагнул к трофею, наклонился. – Вот!
Я кивнул – нечто похожее мне и представлялось, недаром «сидор» был так тяжел. Две бомбы – большие, с длинными деревянными рукоятками. Или все же ручные гранаты? В мемуарах встречается и так и этак.
– Иловайский, как правильно: бомба или граната?
– Господин капитан, в наставлении сказано "ручная граната или бомба". А есть разница?
А ни малейшей!
Гранаты (они же бомбы) были осторожно отложены в сторону, на заранее приготовленную тряпку.
– И вот…
Не выдержал – присвистнул. Солдатик, солдатик, и на хрена тебе была моя дешевка на цепочке?
Неяркий блеск металла – и негромкое тикание. С цепочкой, без цепочек, большие и совсем маленькие, с камешками красными, с камешками белыми, с гравировками и без. Серебряных не оказалось, солдатик такими брезговал.
И заводить не забывал!
– Двенадцать штук, – Иловайский для верности начал раскладывать тикающую добычу рядом с бомбами, но я поморщился:
– Бросьте! Двенадцать… Погнался герой за чертовой дюжиной. Это все?
– Почти, господин капитан.
"Почти" демонстрировалось молча. Восемь пачек, все – в банковской упаковке, сотенными. Оставалось прикинуть, много это или мало для зимы 1917-го. Кажется, не так и хило. То-то любитель часов с «сидором» не расставался, даже в тамбур с собой захватил! За пазуху, поди, уже не влазило.