Капитан Филибер

Руки в карманах. Не то, чтобы теплее, но как-то уютнее. Даже нет охоты доставать пачку "Salve".

Ждем.

Приказы отданы, нужное сделано. Осталось лишь дотерпеть. Недолго, считай, самое чуть-чуть. Всего лишь час до самых главных дел…

Нет, не час, меньше.

– От вы, господин Згривец, богатый чи бидный?

– Издеваетесь? Да у меня поместье в Новороссии, три завода на Урале, банк "Лионский кредит", пол Беловежской пущи и еще этот… Гибралтарский пролив, да-с. Арендовал на предмет взимания пошлин-с.

– И я о том. Скилькы поручиком жалования получали? Сорок рубликов?

– Нет, чуть больше. В 1912-м как раз накинули. Повезло-с…

Жечь костры в темноте я запретил. Вдруг у Полупанова часовые глазастые? Разведка уже доложила: пьют-гуляют герои. На станции, прямо в билетном зале, огонь развели, песни горланят, «Интернационал» кокаином заполировывают. Только береженого и Карл Маркс бережет.

Разведчики вернулись, а кто-то ушел. Одна группа к террикону, подальше от чужих глаз, вторая – за полотно железки, в продутую ветром степь. Ушли Хивинский и командир Жук, ушли маленькие кадетики и дерущиеся по всем правилам крепыши.

Мы пока здесь. "Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка…"

– Чув я, песня есть – про бидного прапорщика.

– Точно-с, точно-с. "Нет ни сахару, ни чаю, нет ни пива, ни вина. Вот теперь я понимаю, что я прапора жена…"

– А я от пид землею вдвое зарабатывал. И дом був, и хозяйство, и у синема ходил по воскресеньям, на Веру Холодную смотрел, и у театр, что в Юзовке. И сыну лисапед купил. Не один я такый. Справни робитныкы нэ голодуют, хлеба нэ просять. Так хто богатый и хто бидный? Кому служиты трэба, господин штабс-капитан? Не адвокатам же усяким, не Керенскому!

– Э-э… Эка завернули, Петр Мосиевич! Стало быть, офицерство Суворова, Голенищева-Кутузова должно служить… Нет-нет, нонсенс, макарб, cauchmar! Этот ваш, пардон, коммунизм!.. Как же, читывал, читывал. Утопия-с господина Мора!..

Я все-таки встал, легко толкнул фуражкой тяжелое небо, достал негнущимися пальцами коробку папирос, долго искал зажигалку. Спрятался, австриец трофейный, саботирует!..

Щелк!

Я мог бы сказать… Я знал, что такое коммунизм. Настоящий, не от Томаса Мора…

Он помнил коммунизм. Коммунизм был в детстве, на игровой площадке бесплатного садика, коммунизм был в его школе, где желающие учиться – учились, коммунизм был в светлом небоскребе Университета, в археологических экспедициях, в каждом уголке огромной страны, куда можно ездить без всякой визы и без всякого страха, в новых кварталах блочных девятиэтажек и первых цветных телевизорах. Коммунизм был в сообщениях ТАСС о полетах кораблей «Союз», в тревожных сводках с острова Даманский, в коротком коммюнике "О событиях в Чехословакии" и первых афганских репортажах. В очередях за маслом, в номерках на ладонях (химическим карандашом, словно кадетские погоны), в траурном марше на похоронах Брежнева – там тоже был коммунизм, уже умирающий, не замеченный современниками.

Он жил, он видел, он мог рассказать, предостеречь. За четверть века пристойного существования было заплачено душами поколений, убитых и умученых даже не пытались сосчитать. Стоило ли оно того? Другие, не такие решительные и не такие романтичные, жили прилично уже многие годы без горькой памяти о Мальчишах Кибальчишах и корнетах Оболенских. Жили – а его страна весенним айсбергом ушла из-под ног. Один хороший приятель как-то невесело срифмовал: "Обложили меня идиоты всех страх, наверстали границ, налепили охран…"

И вот теперь в его маленьком совершенном Мире Река Времен, темная ледяная Лета, поворачивала в очень знакомое русло. Он с легкостью мог бы стать пророком – но кто слушает пророков? Добро должно быть с кулаками, Нострадамусу положен пулемет. Но и это не спасет, слишком много их, самозванных Мишелей де Нотр Дам с полным боекомплектом и собранием пророчеств. И каждому внимает верный ученик Усама. "Этот мир находится на последнем издыхании, этот мир нуждается в хорошем кровопускании…"

Говорят, что мир спасти очень легко. Говорят… Пулемет под рукой, принцесса, вырванная из пасти дракона, разворот в полете на 180 градусов…

Он не стал ни о чем пророчить. Он… Я… Мне захотелось спросить. Не потому, что я не знал ответ.

– Скажите, штабс-капитан, вы бы хотели, чтобы в России была восстановлена монархия с одним из Романовых на престоле…

– О-о-о-о!..

– Погодите! Романов на престоле, строгий устав в армии, погоны, городовые на улицах, твердый порядок в стране, защита государственных интересов от тайги до Британских морей – или куда дотянемся. Ну, и само собой, хруст французской булки, конфетки-бараночки, гимназистки румяные снег с каблучков стряхивают?

– Ах, господин Кайгородов! Как вы изволите излагать, как душевно-с!

– А вы, товарищ Шульга, согласились бы, чтобы страной правила партия большевиков – без всяких Учредительных собраний и прочих адвокатишек, землю передали крестьянам, заводы и шахты – в собственность рабочих коллективов, нерусским народностям дали самоуправление и всерьез занялись бы Мировой революцией?

– От! Я так и думав, що вы, товарищ Кайгородов, твердый партиец.

– А ведь это не слишком трудно совместить. Одно другому никак не мешает. Нет?

– О чем вы, капитан?! Чтобы Государь и эта, пардон, публика-с, вместе?!

– Добре выдумалы, товарищ, добре. Давно так не смеялся, цэ вы вид души! Веселый вы человек!

Да, я знал ответ – они не знали. Еще не знали. Война начиналась, ее уже не остановить – даже если выписать из Персии джинна в старом медном кувшине. Даже если дать каждому по потребностям. И вопрос уже не в Романовых, не в акционировании предприятий, не в ненавистных каждому солдату погонах…

Ледяной небесный свод давил на плечи, вминал в холодную твердую землю.

Из меня – плохой Атлант.

К домикам под красными крышами подошли не прячась, в полный рост. Сами крыши, как и дома, и весь поселок, разглядеть в ледяной темноте было практически невозможно. Ночь выручала – в глухой предрассветный час нас никто не ждал. Дозорные, даже если они и были, предпочли спрятаться там, где теплее.

Собственно, час даже не был предрассветным. 1 декабря, первый день зимы, солнце встанет лишь в восемь утра – и то для того, чтобы скрыться за плотными облаками. Штабс-капитан дал команду в 3.15 после того, как сверил свой благородный «Буре» с моей дешевкой на серебряной цепочке.

Шли молча, стараясь не сбить дыхание на подъеме. Первые минуты я прикидывал, что делать, если нас все-таки заметят, если начнут стрелять. Потом бросил. Ничего не придумаешь: перебьют на месте. Два десятка, у некоторых нет даже револьвера. Как в страшных байках о 1941-м: добудь винтовку в бою!

Грозный «Кольт-Браунинг» не мог нам помочь – его взяли с собой те, кто ушел с командиром Жуком. В эту ночь здоровякам из расчета придется потрудиться.

Боя пока не было, мы просто шли. Не спеша поднялись по склону, подождали отставших – молча, стараясь лишний раз не кашлянуть, затем так же тихо двинулись по узкой улочке между темными, утонувшими в холодном сумраке домами. Пару раз залаяла собака – неуверенно, только для порядка. Умолкла. Ее никто не поддержал.

Я уже знал – полупановцы убивали не только людей, безвинным псам тоже досталось. Уцелевших спрятали хозяева. В который раз подумалось, на что рассчитывал бывший унтер, когда приказывал стрелять по поселку. Может, просто привык – к безнаказанности, к праву сильного, к покорности перепуганных насмерть обывателей? К такому привыкаешь быстро, к тому же теперь его банда – не скопище дезертиров, а ударный красногвардейский отряд. Небось, и денег выдали, и помощь обещали.