Страница 76 из 80
Глава сорок четвертая
Солнечный апрельский день. От земли поднимается белый дымок, испарение. В воздухе стоит запах прелой прошлогодней листвы и свежесть первой зелени. Весна в полном разгаре. Почки на деревьях набухают и лопаются, протягивая к солнцу зеленые клейкие листочки – знамена жизни. Трава тонкими острыми пиками пробивает асфальт, протискивается между камней. Все живое стремится к теплу, к солнцу, все наполнено великой энергией жизни. И пятьдесят тысяч людей, заключенных в огромном мешке из бетона и колючей проволоки, хотят жить. Жить во что бы то ни стало! Свобода, о которой мечтали долгие годы, свобода, во имя которой отдавали жизни в гестаповских тюрьмах, которой бредили умирающие от голода и побоев, эта радостная и солнечная свобода, счастливая минута освобождения вдруг оказалась такой близкой, такой доступной! Она рядом. Она протягивает мученикам свои руки, раскрывает ласково объятия.
В сырых и полутемных бараках Бухенвальда впервые за многие годы мук и страданий узники говорили не о прошлом. Они говорили о будущем. Жили не воспоминаниями, а мечтами. Каждый мысленно устремлялся далеко вперед, в свободное завтра.
– А что, парни, наверное, войн больше не будет, – мечтательно сказал чех Владек. – Повесим Гитлера, уничтожим фашистских гадов, и на земле наступит мир. Светлый солнечный мир! Ведь это будет! Да!
Узники сидят в той половине барака, которая считается столовой, за грубо сколоченными столами. Завтрак давно съели, чашки убрали в шкаф. Но никто не встает со своего места.
– Нас отпугивали коммунизмом, Советами, – рассуждал вслух немец Курт Гарденг, белокурый, широколицый баварец, – засорили нам мозги разной пропагандой. «Коммунисты, – говорили нам, – хотят весь мир захватить! Мы, немцы, культурнейшая и просвещеннейшая нация, сумеем обуздать зарвавшихся коммунистов!»
– Еще бы! – ответил Андрей. – Теперь весь мир знает про фашистскую культуру. Миллионы людей на себе ее попробовали.
– Гитлер вас крепко напропагандировал, – вставил Сергей Кононов, пограничник, высокий и худой, – в первые дни никаких мы фрицев, немцев то есть, понять не могли. Сколько раз, бывало, перебьем офицеров и прочих командиров. Останутся одни солдаты. Мы к ним: «Братишки, свои, бей буржуев!» Даже по-немецки кричали им. Все думали, солдат это тоже подневольный, значит, по нашему пониманию, классовую сознательность проявить должен. Но только мы к ним с открытой душой, а они как жахнут из автоматов! Сколько добрых пограничников так зазря и погибло…
– Если останемся живы, клянусь тебе, Андрэ, что ни я, ни мои дети не станут воевать с Россией, – Курт решительно положил свою ладонь на кулак Андрея. – Никогда!
– Мы хорошо здесь узнали друг друга и много поняли, – чех Владек наложил свою ладонь сверху и вдруг объявил: – Приезжайте все в Прагу, ко мне в гости! И ты, Андрей, и ты, Курт!
Все переглянулись. Его неожиданное предложение, его искреннее приглашение делало мечту реальной, простой и выполнимой. От его приглашения повеяло душевным теплом, домашним уютом. Неужели это возможно? Неужели это не сказка, не сон?
– Нет, нет, – Курт вскочил и, энергично жестикулируя, быстро и страстно заговорил: – Сначала к нам, в Берлин! Так будет справедливо. Вы узнали о немцах пока самое плохое. А нам обидно. И мы сделаем все, чтоб показать вам и самое хорошее. Я не успокоюсь, пока каждый из вас здесь, в концлагере, за этим столом, не даст мне свое твердое обещание!
Курт повернулся к Андрею.
– Мы, немцы, и вы, русские, четыре года угощали друг друга свинцом. Гитлер заставил нас воевать. Мы сделали вам очень много страданий, принесли много горя. И я протягиваю свою руку тебе, Андрей, представителю русского народа, народа великого Ленина и коммунизма, я прошу тебя, Андрей, принять мое приглашение. Ты и все твои друзья и все русские будете самыми желанными, самыми дорогими гостями в моем доме, в моем Берлине, в моей Германии.
– Хорошо бы, ребята, в мирные времена организовать международные праздники, – предложил Андрей, – чтоб по очереди то в одной, то в другой стране собираться. Музыка, песни, спортивные состязания!
– А мы, ветераны, у большого костра станем рассказывать об этих днях, о нашей борьбе, о проклятых лагерях смерти, – дополнил Владек. – Наши воспоминания покажутся кошмарными снами…
Неизвестно, сколько бы еще мечтательно говорили узники о будущей жизни, если бы в барак не вбежал встревоженный Мищенко.
– Ребята, офицеры устанавливают фаустпатроны!
Узники оцепенели.
– Где?!
– На вышках.
Заключенные бросились к окнам. Прямо перед окном барака возвышалась трехэтажная сторожевая вышка. Наверху, рядом со спаренными пулеметами, в лица узников зловеще смотрели желтые головки фаустпатронов. Кто-то тяжело вздохнул.
Неужели конец?
На вышке у пулеметов копошились солдаты.
– Начинается, – прошептал побледневший Владек.
В десять часов утра всех старост бараков вызвали к воротам. Через несколько минут семьдесят блоковых выстроились перед канцелярией.
Вышел лагерфюрер Шуберт. Узники по привычке вытянулись по швам.
– По распоряжению рейхсфюрера СС Гиммлера, – объявил Шуберт, – весь лагерь надлежит эвакуировать в Дахау. К двенадцати часам всем заключенным выстроиться на площади с личными вещами. До Веймара все пойдут пешком, а там погрузятся в вагоны. Идите, готовьте свои бараки. Вы должны быть благодарны! Это ваше счастье, что лагерь эвакуируется!
Черная тень смерти нависла над Бухенвальдом. Интернациональный антифашистский центр единодушно вынес решение: добровольно никому не выходить.
Вскоре загремели все репродукторы:
– Лагерь, слушай! Лагерь, слушай! К двенадцати часам всем, побарачно, выстроиться на площади для эвакуации, имея при себе личные вещи, кружку, ложку и чашку…
К двенадцати часам в лагере стало тихо. Аппель-плац пуст. Половина первого то же самое. Час – полное спокойствие.
В намеченное комендантом время на площадь никто не вышел. В половине второго снова раздался лающий голос рапортфюрера, приказывавшего всем явиться к воротам:
– Аллее цум тор!
План эсэсовцев ясен каждому. Нацисты хотят собрать всех в одну колонну и уничтожить.
Заключенные застыли на своих местах. Нервы натянуты до предела. Бледнеют лица.
– Други, как же? – спросил Владек.
Ему никто не ответил. Вдруг двери распахнулись, и на пороге выросла фигура заключенного. Андрей сразу узнал Николая Кюнга.
– Советую приказ коменданта не выполнять! – сказал он. – Из блоков не выходить! Там, – он махнул рукой в сторону ворот, – вы сами понимаете, что нас ждет!
Кюнг ушел.
Мищенко послал Сергея в разведку. Тот скоро вернулся.
– Из других блоков никто не выходит, и мы не пойдем!
Еще и еще раз передавался приказ коменданта. Но ему никто не повиновался. В лагере стояла гробовая тишина. Казалось, Бухенвальд пуст.
Андрей шагал по блоку и напряженно думал. Как же так? Почему подпольный центр ничего не предпринимает? Почему не раздают оружие? Почему не дают сигнала о восстании? Чего ждать? Пока всех, как баранов, не перестреляют?
– В лагере эсэсовцы! Мотоциклисты! – сообщили наблюдатели.
И в подтверждение их слов раздались автоматные очереди. Видимо, нацисты решили силой оружия заставить узников подчиниться приказу коменданта.
В барак пришел староста. Альфред Бунцоль был взволнован. Его окружили узники.
– Друзья, надо продержаться. В лагере есть радиопередатчик, – сообщил староста, – его только что собрали, и наши товарищи уже передали в эфир радиограмму: «Говорит Бухенвальд! Нас хотят уничтожить! Спасите! Нас хотят уничтожить! Спасите!» На трех языках передали. Помощь скоро придет. Надо выиграть время!
Мищенко закрыл дверь.
– Тащи стол к дверям, – распорядился он. – Баррикадируй!
У входа в блок скоро выросла гора из различных предметов. Войти в блок через двери стало невозможно.