Страница 38 из 80
– А вчера к нам в кочегарку немка заглянула, жена коменданта. В офицерской форме, в сапогах. В руке хлыст. Осмотрелась, приказала что-то своему охраннику. Тот к нам: «Фрау Эльза говорит: жарко у печки, надо рубашки снимать». Пришлось скинуть робу, – моряк замолчал, потом встал и заторопился: – Засиделся я у тебя. Еще искать будут…
Костя на прощание по-медвежьи обхватил Андрея и попытался оторвать его от пола. Но как он ни пыжился, поднять боксера не смог.
– Силен, братишка, силен!..
Андрей напружинил мышцы и легко поднял Костю над головой.
– Вот так надо…
– Пусти. Задушишь…
Бурзенко осторожно поставил Костю на пол.
Глава двадцать третья
В субботу, как обычно, Карл Кох в сопровождении помощника лагерфюрера Эриха Густа на штабной машине медленно объезжал всю территорию концлагеря, останавливаясь чуть ли не у каждого барака. Штандартенфюрер был не в духе. Последние известия с Восточного фронта омрачали его. Еще один город отдали большевикам…
От придирчивого взгляда коменданта не ускользала ни одна мелочь. Он проверял чистоту унитазов, заглядывал под нары, тыкал пальцем в оконные стекла, скоблил ногтем по обеденным столам. В сорок пятом блоке ему показалось, что пол недостаточно выскоблен. Кох влепил пощечину застывшему старосте блока, а штубенисту и санитару велел всыпать по двадцать пять палочных ударов.
У дверей двадцатого барака трудились несколько немецких заключенных из команды уборщиков лагеря. Они сооружали небольшую скамейку, чтоб в редкие минуты отдыха не сидеть на сырой земле.
Кох притормозил машину. Узники, оторопев, вытянулись по швам.
– Кто разрешил?
Подбежавший лагершютце отрапортовал:
– Староста лагеря, гepp полковник!
– Убрать!
– Яволь! – рявкнул полицейский и побежал выполнять распоряжение.
Кох поехал дальше. Он объезжал каждую улицу Большого лагеря, заходил в каждый барак, побывал в мастерских, прачечной, кухне, бане, осмотрел подсобное хозяйство.
На отдаленной поляне за Малым лагерем комендант остановил машину.
Группа уголовников под руководством Трумпфа вкапывала в землю толстые сосновые колья и между ними натягивала веревку.
– Что это?
– Ринг, гepp полковник, – торопливо объяснял помощник лагерфюрера. – Здесь в свободные часы немецкие криминальные заключенные будут бить русских политических.
Штандартенфюрер вылез из машины. Густ поспешил за ним.
Кох подошел к самодельному рингу, потрогал веревки. Усмехнулся. Фраза Густа «бить русских политических» ему явно понравилась. Он скользнул взглядом по рослым уголовникам, по их мощным бицепсам. Повернулся и молча зашагал к штабному «оппелю».
Трумпф вопросительно посмотрел на Густа. Тот махнул рукой:
– Продолжай.
Сегодня весь лагерь взбудоражен и гудит, как растревоженный улей. Рано утром с быстротою молнии все русские бараки облетела весть – на Восточном фронте немцы потерпели еще одно поражение! Разгромив фашистские танковые полчища в районе Курской дуги, Советская Армия перешла в новое наступление!
Андрей эту новость узнал еще ночью. Перед самым рассветом его растолкал Батыр. Он с вечера куда-то ушел и, вернувшись, разбудил земляка.
– Андрей, – зашептал он по-узбекски. – Наши наступают! Взяли Орел! Проснись, наши наступают!
Сна как не бывало. Андрей недоверчиво посмотрел на Каримова.
– Это ты перед боем меня ободряешь.
– Приемник не врет, – вспыхнул Батыр и сразу осекся. Потом быстро зашептал: – Это военная тайна. Но тебе доверяю. Понимаешь, наш радиоприемник! Мы слушали Москву, сообщение Советского Информбюро.
Андрей не верил своим ушам. Он обнял Каримова.
– Это правда?
– Клянусь Ферганой!
Бурзенко вскочил на ноги и хотел от радости закричать на весь барак: пусть все знают о нашей победе! Но Батыр успел шершавой ладонью закрыть рот товарища.
– Ложись, шайтан! У каждой стены есть уши предателя.
С утра, сразу же после завтрака, к Андрею приходили друзья, и каждый по-своему стремился ободрить и вдохновить. Гарри Миттельдорп принес новые брезентовые тапочки.
– Подарок тебе. От всех ребят по сапожной мастерской.
Костя Сапрыкин забежал на минутку и, чтоб никто не увидел, вытащил из-за пазухи выглаженные белые трусы.
– Почти новые. Выменял за три пайки хлеба.
А перед самым состязанием неожиданно появился лагерный полицейский и объявил:
– Номер сорок тысяч девятьсот двадцать два вызывается в ревир.
Товарищи переглянулись. Провал? Предательство?
– Надо идти, – Андрей встал и направился к выходу. Следом за ним двинулась группа советских военнопленных. Если потребуется помощь, друзья рядом.
В ревире Андрея встретили официально и проводили в кабинет Соколовского. Пельцер, дружески подмигнув, вышел из кабинета и остался караулить возле дверей.
– Да вы садитесь, садитесь. – Соколовский придвинул табуретку. – Сюда к столу.
Бурзенко сел на край табуретки.
Соколовский открыл шкаф и вытащил из-за различных склянок и баночек с лекарствами небольшую бутылочку, вылил из нее в стакан какую-то прозрачную жидкость.
– Нате, выпейте, – сказал врач, – это даст вам силу.
– Простите, доктор, – Андрей, встав с табуретки, старался говорить как можно мягче, – но я не употребляю допингов. Мне возбудитель не нужен.
– Это не возбудитель, нет, нет! – Соколовский замотал головой. – Это сахар. Самый настоящий сахар. Сто граммов сахара и столько же воды.
– Сахар?! – удивился Андрей. Как давно он не произносил это слово! Он, кажется, забыл, как оно звучит.
– Да, сахар, – в карих глазах Соколовского светилась доброта и забота. – Мой немецкий коллега вчера выменял у охранников на мой портсигар. Пейте! Мы желаем вам только победы.
Андрею вспомнилось, как дома, в Ташкенте, перед каждым боем он выпивал стакан прохладного ароматного виноградного сока.
Андрей взял стакан. Жидкость была теплой, густой. Осторожно, боясь пролить хотя бы каплю, Бурзенко перелил жидкость в бутылочку, оставив на дне стакана несколько капель.
– Что вы делаете?
– Доктор, я смогу драться и без сахара. А здесь есть люди, которым один глоток глюкозы возвратит жизнь. Отдайте им.
Потом, налив в стакан из графина воды и поболтав ее, выпил. Вода показалась необыкновенно сладкой.
Когда Андрей вышел из ревира, он чуть не столкнулся лицом к лицу с Васыкомом. Тот, держа за руку Гогу, направлялся в амбулаторию. Бурзенко резко свернул в сторону, за угол. Ему не хотелось встречаться с мальчуганом. Ведь при каждой встрече Васыком издевательски повторял одно и то же: «Такой большой и в плен попал!»
Андрей знал, что парнишка свою фразу говорит не только ему, а чуть ли не каждому военнопленному. Но от этого боксеру было не легче.
В бараке Андрея поджидал Михаил Левшенков.
– Как самочувствие?
– Боевое, – ответил Бурзенко и решил спросить о парнишке. – Вы в детском блоке бываете?
– А что?
– Там один мальчишка есть. Со странной фамилией такой, вроде клички.
– Ты о Васыкоме?
– Да.
– Это у него не фамилия и не кличка.
– Мне все равно, – сказал Бурзенко. – Только, если вы там бываете, повлияйте на парня. Больно он языкаст. Если пристанет, то не отцепится, как репей.
– Кое-кому от его языка только польза.
– Смотря кому. Один стерпит, а другой в сердцах и по шее смажет за такое.
– А ты случайно не из их числа?
– Может быть.
– Вот не думал. – Левшенков подсел ближе. – Ты знаешь, почему он себя так назвал?
– Меня это не интересует.
– Зря. Он так назвал себя в честь отца. Васыком – это сокращенное от «Вовка сын комиссара». Его отец действительно был комиссаром, комиссаром полка. Жили они в Москве. Летом сорок первого года, в начале июня, отец отвез жену и сына к своей матери, на отдых в деревню. Где-то под Минском. А тут война. Во время бомбежки погибла мать. В деревню вошли немцы. На глазах мальчишки расстреляли бабушку – какой-то подлец выдал мать комиссара. Схватили и Вовку, заперли в сарае. Ночью один старик, который был вместе с ним, разобрал соломенную крышу и подсадил мальчишку: «Беги, сынок». Вовка бежал в лес. Несколько дней блуждал в дебрях, питался ягодами и сырыми грибами, спал на деревьях. Шел на восток, к своим. Под Минском натолкнулся на партизан. Привели к командиру. Увидав его, Вовка обомлел: «Папка!»