Ринг за колючей проволокой

Шел сентябрь. Осень в Германии была солнечная, теплая. По небу плыли редкие облака, в воздухе носились паутинки. И за колючей проволокой концлагеря дыхание осени чувствовалось особенно остро. Трава, кое-где выступавшая сквозь камни и асфальт, поблекла. Немногочисленные буковые деревья осунулись, в их темно-зеленых кронах появились блеклые желтые листья. Они появились, как появляется седина, неожиданно, за одну ночь. Казалось, что ужасы концлагеря коснулись и деревьев.

Андрей Бурзенко часто любовался величественными лесными богатырями – буками и вязами. Они напоминали ему юг, родную Среднюю Азию. Там, дома, он любил в знойные дни отдыхать под тенью широколистых чинар и карагачей. Как давно это было!

Одно дерево – старый кряжистый дуб – пользовалось особым уважением в концлагере. Говорят, что под ним сотню лет тому назад любил отдыхать великий поэт Гёте. Заключенные, особенно немцы, с грустью показывали дуб новичкам и рассказывали о нем предания и легенды. В одной из них говорится, что Гёте, показывая на этот дуб, сказал герцогу Карлу Августу: «Германия будет жить до тех пор, пока будет жить этот дуб!» А эсэсовцы тоже чтили исторический дуб, только чтили по-своему. Под дубом они всегда устраивали массовые истязания и казни.

Под этими деревьями уголовники задумали провести «боксерские состязания».

За три дня до начала «состязаний» Батыр Каримов сказал Андрею: «Сегодня тебя вызовет к себе староста. Сходи. Товарищи тебе подарок приготовили». И ушел со своей группой на работу. Подпольный центр устроил Каримова на военный завод «Густлов-верке», который находился рядом с концлагерем. Андрей искренне завидовал земляку. Там, на военном заводе, советские военнопленные, рискуя жизнью, портят станки, выводят из строя ценное оборудование. Там, на заводе, люди борются. Там фронт. Каримов рассказывал, что в последний месяц поток брака вырос на много процентов. Эсэсовцы выбились из сил, но найти причины массового брака не могут. А заключенные-специалисты утверждают, что виной всему якобы «низкое» качество стали.

Андрей мыл шваброй пол, когда его окликнул староста барака.

– Андрэ, зайди ко мне.

В каморке Альфреда Бунцоля сидел Костя Сапрыкин. Да, тот самый Костя-моряк, который еще в вагоне эшелона готовился к побегу.

– Костя! – Бурзенко широко раскрыл руки.

– Андрюха! Братишка!

Они обнялись, расцеловались.

– А ты ничего, – пошутил Андрей, хлопая Костю по его крупным плечам, – крепок. Только вот седины много.

– Фрицы подкрасили, на всю жизнь, – отшутился Костя и сразу перешел к делу. – Андрюха, получай. По распоряжению центра выдаю тебе из нашего неприкосновенного запаса миску сливочного масла.

– Сливочного масла? – переспросил Андрей, не веря своим ушам.

– Самого первосортного, – Костя взял со стола алюминиевую миску и снял с нее крышку. – Вот оно. Позаимствовали у эсэсовцев без отдачи. Только ты сразу не набрасывайся.

– А зачем оно мне, – облизывая губы, спросил Андрей, – есть более нуждающиеся.

– Вот что, братишка, – Костя положил руку ему на плечо. – Приказы командира не обсуждают, а выполняют. Знаешь, братишка, – продолжал Костя, – как бы я хотел быть на твоем месте. Зеленые у меня вот тут сидят, – и он провел ребром ладони себе по горлу. – Как бы я хотел их вот так, публично, чтоб все видели. По морде, по жирной морде!

И Костя, подвинув свою табуретку ближе к Андрею, стал рассказывать. Сразу же после прибытия в Бухенвальд он попал в особую рабочую команду, которая обслуживает крематорий и знаменитый бухенвальдский «хитрый домик». Жила команда прямо на территории крематория. Периодически она поголовно истреблялась и на ее место набиралась новая.

Андрей узнал, что крематорий является не только местом, где сжигают трупы, но одновременно и местом расправы с заключенными. Ежедневно вечером к воротам крематория подъезжает крытая машина. Обреченных вели к небольшой калитке. Едва человек переступал порог, как под ним открывался люк, и он падал в подвал. Ужасные крики заглушал рев мощных вентиляторов. Внизу узника ждал палач или его помощник бандит Вилли. Они били жертву по голове специальным молотком из дубового дерева. Обреченный терял сознание. Его подводили к стене и вешали на крюк. Их в стенах подвала было сорок восемь. Обычно тела висели по нескольку дней. Потом приходили уборщики из особой команды, в которой был и Костя, снимали трупы, грузили на подъемную машину и с помощью лифта поднимали к печам. Шесть печей в час сжигали восемнадцать трупов; в сутки – более четырехсот… Там же, в подвале, имеется специальная газовая камера. Но ни в ней, ни рядом Костя не был и устройства ее не знает.

А наверху, у печей, орудуют зеленые. Они старательно просеивают золу. Эсэсовцы подозревали, что их жертвы в последний момент глотали драгоценности…

Андрей молча слушал Костю, и кулаки боксера гневно сжимались.

– Привезли однажды английских летчиков, я их сразу узнал по форме, бывал в плаваньях, приходилось встречать в портах. Рослые ребята. Как на подбор, что наши черноморцы. Я на них через окошко смотрел. Построили их, бедняг, во дворе крематория. Эсэсовцы, значит как положено, вокруг с автоматами. Сердце у меня защемило от жалости. Через час-другой придется грузить их в лифт крематория. А как помочь? Как сказать, что вы последние минуты живете, воздухом дышите? Смотрю, эсэсовцы сбились в кучку, пошептались между собой, и двое ушли. Возвращаются скоро с посылками, те, что для заключенных Красный Крест присылает. И что ты думаешь? Охранники оставили одного эсэсовца караулить, а сами сложили автоматы на земле и пошли делить посылки; кому шоколад, кому консервы. У меня от радости все внутри полыхнуло: ну, думаю, сейчас начнется! Оружие рядом. И лежит оно ближе к летчикам, чем к охранникам. Я про себя решил: возмутся за оружие, первым к ним на выручку брошусь! Но проходит минута, вторая, стоят они и все меж собой по-своему разговаривают. «Хватайте, братишки, – хотел крикнуть им, если бы понимали они по-русски, – хватайте автоматы! Умирать, так с музыкой!» Нет, стоят. Подозвал я одного политического, из нашей команды уборщиков, Фишем зовут. А Фиш мне в ответ: «Они знают, что их ожидает». Он слышал, как начальник конвоя сказал, что везет этих из веймарского гестапо, где им приговор о смертной казни зачитали. Я опять к окошку. Стоят, бедняги! Сосчитал – тридцать шесть парней. Двое не в английской форме, вроде американская, брюки с напуском. Тридцать шесть здоровых, сильных, и автоматы рядом!.. Видят же! Не слепые! Видят, куда их загнали. И труба дымит, и трупы кругом, на тележках и так, штабелями сложены, и запах соответствующий. Чему их там только в армии учили?! – Костя выругался.

– А потом?

– Что потом? Как телков на бойне… – Костя снова выругался.

Из особой команды крематория Косте удалось бежать. Он познакомился с одним поляком, который ежедневно привозил трупы умерших из Малого лагеря. Костя узнал, что поляк крестьянствовал под Львовом, в Бухенвальд попал за то, что зарезал свою свинью без разрешения местной управы. По просьбе Кости он принес ему полосатый костюм и номер одного умершего русского. Этот костюм моряк несколько дней носил под своей форменной курткой, ждал удобного случая. И ему удалось проскочить в рабочую команду Малого лагеря. Под этим чужим номером он живет и сейчас.

– Оттуда, из Малого лагеря, меня товарищи, политические, переправили в госпиталь. А там наш братишка Пельцер. Ты помнишь его? Песни пел в вагоне. Он там фигура! Выручил меня он в госпитале, подкормил. – Костя, хотя и знал, что одессит был знаком с морем только летом, да и то на пляже, сегодня с восторгом называл Пельцера «черноморцем», «братишкой», «морской душой». Эта была высшая похвала в устах севастопольца.

– Из госпиталя свои перевели на кухню, в камбуз. Правда, не в качестве кока, а так, подсобным рабочим, кочегаром. Это мне ближе. Не раз кочегарил, – закончил Костя.

Андрей слушал моряка, а сам думал о летчиках. Неужели все так и было? Не хотелось верить. Андрей мысленно представил себя на их месте. Нет, он никогда бы не упустил такого момента. Никогда. Уж он-то знает, что надо делать с оружием, когда оно рядом лежит!