Фехтмейстер

Платон Аристархович верил в свое чутье или, как именовалось сие у собак-ищеек, верхний нюх. Разложить по полочкам такие ощущения было невозможно, однако он был почти уверен, что связь есть! Случай, приведший в ограбленную квартиру госпожи Эстер главного претендента на роль Фехтмейстера, был тому ярким подтверждением. Однако не говорить же вероятному подозреваемому, что по-акульи сжимаешь круги вокруг него?

– Скажите, будьте любезны, почтеннейший…

– Михаил Георгиевич.

– Вам знаком господин Шультце?

– Конрад? – Ротмистр загладил пальцами усы. – Не то чтобы мы были знакомы близко, но он частенько захаживает ко мне в зал.

– Вы даете частные уроки?

– О нет. Но Конрад и не нуждается в уроках. Он прекрасно владеет клинком. Ему нужен хороший партнер. Знаете, чтобы рука не теряла легкость.

– Значит, вы утверждаете, что он – отменный фехтовальщик? – переспросил Лунев.

– Именно так, – подтвердил конногвардеец. – Да вы и сами посудите, как он один против троих выступил. Такое, я вам скажу, не каждому по силам.

– Вот и мне это кажется странным. – Платон Аристархович взял в руки листы жандармского протокола, лежащие на столе. – Безвестный мещанин, или, как там, почетный гражданин, и вдруг мастер клинка.

– Мы о Конраде Шультце говорим? – удивленно вскинул брови ротмистр. – Я не путаю?

– Именно так.

– Так какой же он мещанин? Он из лифляндских дворян. Служил по квартирмейстерской части, потом на таможне. Кажется, в отставке, штабс-капитан.

На Лунева вновь ушатом холодной воды навернуло воспоминание о знакомстве в поезде. Штабс-капитан Кронштадтского полка, размахивающий кулаками перед носом у испуганного железнодорожного служащего…

– А кстати, – Лунев подошел к двери, за которой дежурил расторопный сотник, – узнайте-ка, голубчик, как там дела у Вышеславцева.

– Сию минуту, ваше высокоблагородие! – Атаманец сорвался с места.

– Так вы уверены, – оборачиваясь к Чарновскому, продолжил контрразведчик, – что Шультце – не петроградский почетный гражданин?

– Насколько мне известно, все именно так, как я вам уже доложил.

– Весьма занятно. – Лунев сжал переносицу. – Весьма и весьма.

– Да что вам далось его мещанство? – начал бывший адъютант великого князя. Но тут дверь вновь распахнулась, да так резко, что госпожа Лаис, до того безмолвно наблюдавшая за мужской беседой, невольно подскочила в кресле.

– Ваше высокоблагородие! – с порога выпалил вбежавший в комнату Холост. – Там поручик этот жандармский без чувств валяется!

– То есть как это?!

– А вот так, прямо среди пола! А Шультце и след простыл.

Лаис глядела вслед быстро удаляющимся по коридору офицерам со смешанным чувством удивления и тревоги. Происходящее вчера и сегодня основательно выбило ее из привычной колеи. Она чувствовала, как мир ее бурлит новой энергией и новым смыслом, и боялась осознать эти изменения и принять их, как принимают наступление всякого нового дня.

Когда вскоре после своего приезда в Россию на приеме у супруги великого князя Николая Николаевича она встретила красавца-адъютанта его высочества, сердце ее впервые затрепетало, наполняясь чувством, прежде незнакомым. Словно несравненная Вера Холодная на экране синематографа, очертя голову Лаис устремилась в пучину страсти, в объятия бравого конногвардейца. До нее то и дело доходили отголоски каких-то романов Михаила Чарновского, порою довольно скандальных. Она плакала по ночам, ревновала, но, увы, ничего не могла с собой поделать. Посетительницы ее салона шептались о животном магнетизме ротмистра, весьма модном научном явлении, возбуждающем неподдельный интерес среди просвещенных дам.

Но Лаис хотя и ведала о магнетизме куда больше светских подруг, могла поклясться, что здесь нечто совсем иное. Она вспоминала легенду, некогда рассказанную матерью о том, что Господь воплощает порою в людском образе ангелов своих, дабы открыть путь возлюбленным чадам. Так было с Ноем перед всемирным потопом и с праведником Лотом перед крушением Содома и Гоморры. По преданию, именно такой ангел привел хранителей сокровищ и реликвий Соломонова храма на горное плато Карнаве, и он, вновь обратившись в ангела, обронил перо из крыла, подав знак, где стоять новому храму.

Лаис чувствовала в блестящем конногвардейском ротмистре иную, нечеловеческую силу, и вся роскошь его мундира, вся жизнь баловня судьбы казалась ей лишь шипастой оболочкой каштана, скрывающей истинное ядро. Он был человек не такой, как прочие, как все иные мужчины.

Лишь ему одному она доверила великую тайну! Она рассказала бесшабашному кавалеристу о семидесяти двух духах – князьях и королях иного мира, которых она может вызвать из бездны и заставить служить себе. И он понял, поверил, и более того…

Но все же, Лаис с болью в сердце должна была признаться себе в этом, у нее был секрет, который она не желала открывать не то что возлюбленному, а даже самой себе.

Пару лет назад ее брат, подсчитывая доходы и расходы за год, прислал ей полное упреков письмо, обвиняя единокровную сестру в непомерных тратах. Дабы снизить сумму расходов, Миклош Эстерхази рекомендовал ей взять толкового управляющего и даже нашел для нее такого человека. Услышав о скором приезде в ее дом нестарого еще мужчины, ротмистр Чарновский поначалу впал в мрачность, едва не в буйство. Что греха таить, ей была приятна его ревность. Но долгие и страстные уверения в любви и верности разогнали меланхолию возлюбленного, и он даже согласился лично встретить и привезти будущего дворецкого.

Вот тут-то и случилось то, чего она никак не ожидала: едва ли не с порога она почувствовала в Конраде Шультце ту внутреннюю силу, которую встречала до того лишь в Чарновском. Боясь поддаться невольному чувству, она была неизменно холодна со своим управляющим, ограничивая общение с ним лишь рамками вежливости да временами требованиями доставить ей ту или иную сумму.

Вчера, когда этот немногословный скупой на жесты человек, рискуя жизнью, схватился с тремя нотерами, ворвавшимися в ее дом, она впервые взглянула на него как на героя. А потому сейчас, глядя, как переполошенные офицеры бегут в сторону кабинета ее управляющего, Лаис в волнении сцепила пальцы, изо всех сил желая преследователям не догнать ускользающую добычу.

Поручик Вышеславцев лежал на полу, уныло прикрыв глаза. В голове шумело, точно кто-то скатывал с холма бочку гороха. Тот самый жандарм, недавно приведенный под руку ротмистром Чарновским, сидел на корточках перед командиром, обмахивая его папахой. Едва различив появившихся в комнате офицеров, Вышеславцев предпринял слабую попытку приподняться. Но тщетно. Спустя минуту усилиями жандарма и атаманца он был посажен на стул с резной спинкой, а еще спустя пару минут смог внятно разговаривать.

– Что здесь произошло, господин поручик? – усаживаясь напротив, резко поинтересовался Платон Аристархович.

– Я вел допрос, – с трудом выговорил жандарм.

– Отчего ж сразу допрос? – хмыкнул Лунев. – Господин Шультце, кажется, у нас не в преступниках ходил. Совсем даже наоборот. И вдруг – нате.

– Да я и сам не пойму, – вздохнул Алексей Иванович, потирая скулу, – вроде ж и не было ничего.

– Было, не было – это уж не вам судить. О чем шла речь?

– Ну, вначале говорили о том, как дело обстояло, – опасливо глядя на полковника, сбивчиво проговорил Вышеславцев, – как их заперли, как он через балкон перелез, что видел, что слышал. А потом дай, думаю, его огорошу.

– Огорошил! – усмехнулся сотник. – Он теперь небось весь в горошек ходит.

– Что вы у него спросили? – перебил балагура Лунев.

Поручик замялся.

– Да говорите же, черт вас побери!

– Я пожелал узнать, не любовник ли господин Шультце госпожи Эстер.

– Что?! – раненым медведем взревел ротмистр Чарновский. – Да я ж тебя, морда песья!..

– Михал Георгич! Да вы что? Ну, спросил себе и спросил. У него ответ, видите теперь, на лице написан.

Холост вцепился в рукав конногвардейского мундира, силясь удержать двухметрового гиганта.