Флердоранж – аромат траура

Потому что знакомый с детства рабочий район, весь этот грохот и лязг главного сборочного конвейера и гигантской стройки каким-то тайным непостижимым образом соединялись у него в душе с образом старшей сестры Анны. Соединялись ли? Нет, скорее отталкивались от противного: вон она в окне их старой долбаной квартиры на фоне освещенных и никогда не спящих зиловских корпусов. И вот она же на фоне другого окна, смотрящего на темнеющий в лучах вечерней зари лес, на сонные пруды.

Сергей Мещерский, с которым Иван Лыков так случайно и так удивительно не случайно (как вышло впоследствии) встретился в городе Санкт-Петербурге на Невском проспекте, о жизни своего приятеля, да и о нем самом почти ничего не знал, кроме общеизвестных фактов: да, в общем-то, Ваня Лыков славный парень, легко, без особого напряга шагающий по жизни. Да, немного неудачник, как и всякая широкая артистическая натура. Да, как ни удивительно, – последний, самый последний в роду князей Лыковых, до которых, собственно, никому уже нет дела, кроме досужих историков и геральдистов. Это были чисто внешние черты, являвшиеся достоянием всех. Но под этой оболочкой скрывалась сердцевина. А в сердцевине – тайна. И в этом тоже не было ничего необычного. У кого из нас нет своих маленьких сокровенных тайн?

Нет, нет, распространяться обо всем этом Лыков не любил. И он никогда не говорил себе: я такой, потому что… Или: это произошло оттого, что… Он просто помнил один случай, перевернувший всю его жизнь. Случай этот произошел, когда он еще ходил на футбол.

Это было тоже осенью: матч кончился с разгромным счетом. Толпа фанатов, разделенная милицейскими кордонами, валила со стадиона «Торпедо» к Автозаводской. Кто тогда с кем играл – красно-белые ли с «конями» или само «Торпедо» с кем-то из вечных несгибаемых чемпионов, не суть важно. Важно то, что матч продули, и часть фанатов, прорвав с горя оцепление, хлынула на набережную и под мостом сошлась лоб в лоб с другой толпой фанатов.

Иван Лыков вместе со своими, где были все как один правильные четкие пацаны с Тюфелевой рощи, с Кожуховского затона, со станции Москва-Сортировочная, с утренней зиловской смены и с Южного порта, тоже оказался под мостом. Ему было восемнадцать, и он догуливал свою последнюю неделю до призыва.

Драка под мостом была такой, что для ее разгона были стянуты милицейские наряды со всех ближайших округов. Но это лишь добавило дравшимся с той и другой стороны свирепости и задора. В общей свалке Лыкову кто-то разорвал мочку уха, выдрав только недавно (перед самой призывной комиссией) вдетую медную серьгу. Лыков получил еще и несколько ударов свинчаткой по ребрам, упал, и его наверняка бы затоптали, если бы не сестра Анна.

Каким чудом она оказалась тогда на набережной? Она уже заканчивала институт, у нее был дружок-студент, с которым она проводила все свободное время, постоянно мотаясь по каким-то выставкам, реставрационным мастерским и тусовкам. А тут вдруг раз и…

Иван помнил, как в приемном покое, когда он, окровавленный и несчастный, лежал со своими треснувшими ребрами на больничной каталке, сестра металась возле него, и плакала, и держала его за руку, и ругала сумасшедшим дураком, и тут же испуганно, нежно заглядывала в глаза: «Тебе больно? Ну потерпи, чуть-чуть потерпи». Она тормошила его, и целовала, и снова ругала, и опять плакала…

Ивану Лыкову отчего-то всегда хотелось думать, что это именно Анна спасла его тогда. Хотя это было и не так. И он вовсе не умирал смертью героя. Ему натуго забинтовали грудную клетку после рентгена, промыли и зашили мочку уха, сказав: «До свадьбы заживет».

Чьей вот только свадьбы?

А потом шло время, и Анна все собиралась и собиралась замуж за своего студента, но он на ней так и не женился. Лыков готов был убить его и вместе с тем испытывал странное облегчение, граничащее со счастьем.

После смерти матери они с Анной жили вдвоем в своей старой квартире. Чисто внешне все было опять же как у всех. У Анны за эти годы было несколько мужчин, и, как говорится, без особых последствий. У самого Лыкова тоже были женщины. В женщинах ведь вообще нет недостатка. Выезжайте вечером на Ленинградку, выбирайте любую – на час, на ночь.

Что-то такое бредовое в качестве возможных планов насчет сестры и Сергея Мещерского Лыков слыхал от всеобщей чокнутой тетушки Евгении Александровны. Но всерьез этому значения не придавал и не беспокоился. Мещерский с его наполеоновским ростом и деликатной робостью в обращении с противоположным полом был не соперником.

Кому не соперником?

Этот вопрос Лыков себе задавать не любил. Такие вопросы были опасны. Но потом настала новая эпоха – эпоха Лесного, ознаменованная приездом Романа Валерьяновича Салтыкова. И жизнь Анны резко изменилась. Жизнь Ивана изменилась тоже. А тайна стала глубже, острее, перейдя в сферу совсем уж каких-то смутных, разрушительных грез, где на фоне двух разных пейзажей – чугунно-заводского и умиротворенно-усадебного, всегда был один и тот же образ. А прочие просто не существовали.

Анна любила вечерами подходить к окну. Что она видела там в темноте, среди слепящих огней? Что она видела там сейчас, после их последней поездки в Лесное к Роману Салтыкову?

Когда Иван вошел в комнату, сестра сидела на подоконнике, смотрела на мост, на автостраду.

– Хорошо пробежался? – спросила она, не оборачиваясь.

– Нормально.

Лыков с некоторых пор, чтоб держать себя в приличной форме, не дрябнуть мускулатурой, не набирать вес, каждый вечер пятницы и выходных бегал по набережной Москвы-реки.

– Дождик идет?

– Был, но перестал.

– Ты, наверное, промок? Там чистое полотенце в ванной. Возьми.

– Спасибо.

– Ужинать будешь?

– А ты, Ань?

– Я? – она вдруг резко обернулась. – Знаешь, мне Наталья Павловна только что звонила – в Лесном… несчастье.

– Да? Какое же несчастье? – спросил Иван.

– Убийство. Убили священника. Того самого, которого Роман приглашал на освящение дома, – отца Дмитрия. Это случилось вчера вечером. А сегодня все уже знают, вся округа – Наталья Павловна так говорит. Она очень расстроена, сказала, что этот отец Дмитрий…

– Кого-то всегда убивают, Аня.

– Наталья Павловна мне сказала, что он был сильно встревожен тем происшествием в церкви – ну помнишь, про которое они нам рассказывали?

– Чепуха все это.

– Но ведь его убили, Ваня.

– Тебя это беспокоит? Ты видела его всего пару раз. Или ты расстроена чем-то другим?

Анна сразу же снова отвернулась к окну. Она пряталась от него, как улитка в свою раковину. Он помедлил. Потом подошел к ней, положил руку на плечо. Давно, в детстве, они обнимались запросто, а теперь каждый раз он делал над собой усилие, чтобы этот жест не выражал ничего, кроме братского участия и заботы. Сестра была старше его, но, когда рука его лежала на ее плече, он чувствовал себя взрослым мужчиной, а ее ощущал маленькой, беззащитной Дюймовочкой, хотя она была одного с ним роста и умела постоять за себя.

– Роман тебе не звонил? – спросил он.

– Нет. В Лесном его нет, – ее голос звучал обиженно и сердито.

– Ну раз он не обеспокоился смертью какого-то там священника, чего же тебе так волноваться?

– Ваня, нам надо съездить туда. – Она дернулась, чтобы высвободиться. Лыков ощутил аромат ее духов.

– А Салтыков тебя приглашал?

– Нет, но…

– Конечно, мое дело десятое. Но, может, не стоит тебе так часто там маячить?

– Какой ты стал грубый, Иван. Мне порой просто не хочется тебе ничего…

– Говорить? – Лыков отошел, сел на диван. – Ты очень хочешь видеть его?

– У него… у Романа могут быть неприятности в связи с этим убийством.

– Какие неприятности?

– Ты знаешь какие.

– Я? Я ничего не знаю. У тебя с ним, Аня, все какие-то секреты.

– У тебя от меня тоже секреты.

– Но я твой брат. Я родной тебе человек.

– Он тоже не чужой, знаешь ли.

– Не чужой, – Лыков криво усмехнулся. – Это ты знаешь. И я. А он – наш обожаемый Роман Валерьянович – этого не знает.