Великая Мечта

Она преподавала в школе. Отец – тоже. И бабка. А дед, в статусе директора, руководил всеми. Понятно, что в моем распоряжении находилась не только домашняя библиотека, но и школьная. Ничего, кроме книг, меня не интересовало, и никакой другой запах, кроме запаха книжных полок, не заставлял трепетать мои ноздри.

Неизвестно, что бы сделалось со мной дальше и насколько далеко оторвался бы я от окружающей действительности образца времен начала упадка развитого социализма, – но вскормленного на картошке и клубнике тощего болезненного отрока тринадцати лет вдруг переместили из деревни в город. Инициатором побега выступила мать, предлогом – мое нездоровье. Глубинной же причиной, как я потом стал догадываться, оказалась неспособность и нежелание родителей, честнейших, порядочнейших и совестливых людей, интеллигентов до мозга костей, наблюдать кошмарные картины вырождения и упадка, в который год за годом безостановочно и безвозвратно погружалось отечественное крестьянство.

Переезд пошел на пользу. Я окреп, стал захаживать на стадион и с головой погрузился в насыщенную жизнь юного городского интеллектуала. В число интересов, помимо книг, вошли магнитофонные записи Высоцкого и «Машины времени», а также фильмы, резко отличающиеся от индийских. В четырнадцать я отстоял многочасовую очередь на двадцатиградусном морозе, чтобы добыть абонемент на ретроспективу фильмов полузапрещенного Тарковского. Во время демонстрации «Соляриса», не в силах постичь гениальность замыслов великого мастера, потерял сознание. Впоследствии много раз пересматривал фильм, но не мог припомнить, какой же именно момент так поразил меня.

Окончил восемь классов, получил паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик и следующим летом в составе отряда из полутора сотен школьников десантировался в палаточном городке трудового лагеря, под названием, естественно, «Юность», близ города Егорьевска Московской области – где впервые и увидел Юру Кладова.

Тут бы вставить пару глумливых абзацев – вот, мол, проклятые коммунисты, так и норовили подверстать детское сознание к лагерю, к казарме, к зоне – только ничего такого ни я, ни мои сверстники не чувствовали ни в малейшей степени. Да, носили комсомольские значки с обратной стороны лацканов – но исключительно для смеха. Мы не забивали себе голову политикой. Мы были слишком заняты – спортом, девчонками, гитарами, дискотеками, построением планов на ближайший и последний школьный год, потайным распитием винища, мечтами о модных штанах, всевозможными соревнованиями и конкурсами веселых и находчивых.

Самый первый такой конкурс мой отряд проиграл. Гран-при досталось конкурентам, чей лидер в решающий момент продемонстрировал коронный номер: пантомиму «штангист». Невообразимо тощий и длинношеий парнишка, раздевшись по пояс, имитировал взятие рекордного веса, со всеми положенными раздуваниями щек, придыханиями, спортивно-боевыми выкриками и непременным звонким пуканьем в момент приложения максимума усилий. Когда он воздел руки с воображаемой штангой вверх, то все его ребра обозначились под кожей столь потешно, что зрители хохотали до икоты.

– Знаешь его? – спросил меня одноклассник Горохов.

– Нет.

– Это Кладов из шестнадцатой школы. Чемпион города по штанге.

– Чемпион? – не поверил я.

– Да. В своем весе он выступал один.

И мы оба засмеялись, забыв про уплывшую из-под носа победу.

Не знаю, как насчет тяжелой атлетики, – но вот устным русским языком Юра Кладов владел на уровне заслуженного мастера. Именно ему молва приписывала авторство классического пятиэтажного шедевра: «заебал, бля, пиздеть, мудак хуев». Устный русский, как известно, свободно преподается во всякой средней школе, только не в классах, а в коридорах, на переменах – или, как в нашем случае, на вольном воздухе, меж туго натянутых брезентовых стен просторных армейских палаток, под отчаянный звон жестокого подмосковного комарья, на виду у одноклассниц, щеголяющих штанами в обтяжку.

Правда, при девчонках не матерились. Чего не было, того не было.

В том лагере – пятнадцать палаток, в каждой по пятнадцать девятиклассников из четырех школ, рядом столовая, поодаль футбольное поле, вечерами горят костры, хрипят магнитофоны и бренчат гитары – штангист Кладов имел популярность. Острый и быстрый на язык малый, неподражаемо балансирующий на грани отважной бравады и отчетливого хамства, отрицающий всякие авторитеты нахал, за которым никогда не заржавеет надерзить взрослым или сунуть в челюсть сопернику, превосходящему в росте и силе. Он очень отличался от большинства. Он цитировал Ремарка и Кортасара – но мог организовать рискованный вояж группы недорослей из места дислокации лагеря до ближайшей деревеньки, где в винном отделе магазина приобретались и немедленно выпивались две-три бутылки вина (Хванчкара, Ркацители, Цинандали, Ахашени, Киндзмараули, Напареули, – в том сельпо мы ощущали себя, словно на холмах Грузии). Он читал наизусть главы из «Онегина», но обожал громко рыгнуть после сытного – перловка с настоящей, армейской запайки, тушенкой – обеда. Многие его шутки находились за гранью фола и проваливались, но всякий раз он делал вид, что ему плевать.

Мы так и не сблизились в тот летний месяц. Из всей банды гитаристов, баскетболистов и меломанов Юра Кладов выделял и приближал к себе единственного человека, своего одноклассника Иванова, щуплого и бледноватого мальчика в очках, известного своей невероятной принципиальностью. В ответ на всякую мало-мальски обидную шутку в свой адрес Иванов бледнел еще больше, аккуратно прятал очки в карман и лез драться.

Дальше – последняя школьная осень и все четче проглядывающая впереди твердыня высшего образования.

Выясняется, что в стотысячном городе есть только два гордеца, собирающихся штурмовать факультет журналистики московского университета: я и некто Кладов. Тот самый, чемпион по штанге. Октябрь восемьдесят пятого – мы слушатели подготовительных курсов, едем вдвоем в полупустой электричке, оба настроены серьезно, зубрим и экзаменуем друг друга. Выходим в предместье столицы, на полустанке с индустриальным названием «Чухлинка», а может быть, «Черное», покупаем ноль семьдесят пять портвейна, отыскиваем в кустах кусок ржавой арматуры, проталкиваем пробку внутрь увесистой бутылки коричневого стекла и пьем, вдыхая запахи новорожденной осени. Непрерывно говорим, перебивая друг друга – два сапога пара, ушастые и тощие, не мужчины еще – цыплаки, подрощенные, а может, уже и мужчины, поскольку настроены были, стоит повторить, куда как серьезно.

Страшно ругались, сплевывали направо и налево, цинично высказывались на темы секса и политики, вели себя некрасиво – но настроены были очень, очень серьезно.

Учеба в школе нас не интересовала. В преддверии вступительных экзаменов те из нас, кто был поумнее, посещали только необходимые предметы – остальное хладнокровно прогуливалось. Лично я забросил физику и химию. Кстати, потом много раз жалел.

Высидев свои десять лет за партами, мы отвоевали свободу и в последние школьные месяцы делали что хотели. Хорошим тоном считалось сняться с занятий почти всем классом и отправиться через весь город в гости – в другую школу, в дружественный нам такой же десятый. Педагог, войдя, с изумлением видел перед собой полный аншлаг в виде оравы из полусотни хитро притихших оболтусов, половина – неизвестно кто и откуда. К чести преподавателей, ни один из них никогда не подал виду – невозмутимо начинали новую тему и спокойно доводили дело до звонка на перемену, благо дети в проявлении свободолюбия не перебарщивали.

Родители Юры жили скромно, но мне нравилось бывать в их квартире, сухой, очень опрятной, неярко освещенной по вечерам – на европейский манер, настенными светильниками (в моей семье всегда упорно жгли верхний свет). Две комнаты и прихожая, остроумно оборудованная под библиотеку, книжные полки висели над входной дверью; тут и там находилось место и для картин, из них две даже маслом; пианино, на верхней крышке – стопка нотных альбомов; из кухни слегка тянет запахом еды, чем-то благородным, даже чопорным – кофе с гренками, что ли, или каким-нибудь пирогом; выходила его, Юры, мать, такая тонкая, с такими блестящими черными длинными прямыми волосами, что иногда, как рассказывал сам Юра, молодые люди со спины принимали ее за сверстницу и норовили познакомиться; она улыбалась мне и здоровалась упругим негромким голосом. Если отец был дома, выходил и он – невысокий, крепко сложенный, в очках, человек с крепкой ладонью лыжника, по профессии – производитель некой секретной техники на секретном предприятии; Юра приглашал меня в свою комнату (тесно, стол, лампа, книги, на стене плакат с «Битлами», везде порядок, форточка во всякое время открыта) – и мы опять говорили. Правда, я не был любителем ходить в гости, даже к друзьям – стеснялся. Гораздо комфортнее общаться куда-нибудь шагая. Кстати, и Юра разделял мое пристрастие к пешим прогулкам. Вдобавок мы жили в разных концах города и исходили – то он провожал меня до дверей, то я его – многие километры, жестикулируя, заглядывая друг другу в лицо и обмениваясь мнениями насчет мироустройства.