Сажайте, и вырастет

Последний пакетик, самый маленький, завязанный двумя узлами, содержал в себе несколько носовых платочков, кружевных, женских, совсем крошечных, палево-розового цвета; я рванул зубами прозрачный пластик и уловил запах духов – ее, моей любимой, духов – острый, тяжелый, горький.

Здесь я не выдержал. Я погрузил свое сизое, напряженное рыло в этот запах, и проклял себя, и завыл – от бессилия все исправить, отлистать назад чертов комикс, от невозможности хотя бы разрыдаться над всем этим милым барахлишком, которого каких-нибудь два часа назад касалась руками моя женщина.

Но Бог не дал мне слез.

Я – похотливый гаденыш. Мразь. Одиозный троглодит. Пес. Животное. Апокалиптический кретин. Обмылок человечества. Недалекий обормот. Безумный мизерабль, бесконечно падающий в яму своей подлости.

Я – экзальтированный мудила. Первобытный остолоп. Продавец и покупатель собственной бессмертной души. Амбициозный скотоложец. Шлемазл, трупоед и вырожденец. Неподмытый дикарь. Обезьяна. Пресмыкающееся. Склизкий выползок. Глупец и подлец.

Я – последний из последних. Я сам себя обесценил донельзя. Я предал свою любовь, и заодно – все самое светлое и дорогое. Я попаду в ад.

Если теплым летним вечером выходного дня, прогуливаясь по дорожкам парка культуры и отдыха любого провинциального русского городишки, рискнуть и зайти в общественный туалет, то сей же миг можно лицезреть там многочисленные кучи дерьма. Они огромны. Неизбежен приступ гордости за национальный генофонд – такое чудесное, мощное дерьмо могут исторгать из себя только очень здоровые и сильные молодые организмы. Экскрементами покрыт каждый дециметр дощатого пола. На более старые, окаменевшие, почти не пахнущие фекалии, покрытые во многих местах особой серой плесенью, наслаиваются новые, мягкие и более светлые. Над этим вполне живописным дерьмом, поистине достойным кисти Лотрека, кружат мухи: две или три большие, навозные, с глянцевыми изумрудными телами, и десяток обычных, черно-коричневых, более подвижных.

Так вот: я – хуже этого многослойного цветного дерьма, много хуже. Настолько же хуже этого дерьма, насколько само дерьмо хуже его полного отсутствия.

Глубина моего падения чудовищна, и сам я – чудовище.

Я не только оставил жену на произвол судьбы, оказавшись под следствием, в тюремной камере. Я дополнительно, в виде бонуса, предаю ее, когда сижу в этой камере и тешу себя воспоминаниями о своих амурных уличных похождениях. Я не просто предал любимую женщину, но предал в двойном размере, в кубе. И на деле предал, и в мыслях. Предал так, как никто никого никогда не предавал.

Вдруг все исчезло. Человек-дерьмо застыл. Его глаза, до того бессмысленно шарившие по груде одежды и еды, наткнулись на чрезвычайно заманчивый пакетик – туго набитый, весело отсвечивающий гладким целлофаном.

Я не переставал осыпать себя проклятиями. Но теперь это происходило уже как бы само собой, автоматически,– внимание же мое полностью оказалось приковано к мешочку, наполненному коричневым. Я рванулся к столу, где хранил посуду, наполнил водой кружку и опустил матово-серое жало кипятильника. Далее поспешил обратно, к пакетику, взял его и некоторое время поиграл с ним, мял его руками, слушал, как под пластиком шуршат маленькие гранулы. И почувствовал, что мои губы сами собой раздвинулись в стороны в сухой улыбке.

Кофеин – один из моих ближайших друзей. Я регулярно употреблял его шесть лет. Сначала трижды в день – утром, в обед и вечером. По чашке. Потом появился кое-какой вкус и кое-какие деньги, и теперь я пил уже не растворимый, а только вареный, по-турецки; покупал пакетами, в зернах, сам же их и молол. Утром я делал себе две чашки, одну за другой, в обед выпивал еще две, вечером – одну. На ночь тоже обязательно выпивалась маленькая чашечка. На этом этапе появился офис. Своя комната, своя дверь, свой стол, стул, шкаф, компьютер, телефон. Пристегнуть к этому набору кофеварку – святое дело. Доза резко возросла – я включал машинку каждые полчаса. Дальше – больше: через два года я пил тем же темпом, только опять сваренный по-турецки – его мне таскала секретарша. Утром я приказывал ей считать выпитые мною за день чашки. Потом подвел статистику. Выяснилось, что я жрал яд лошадиными дозами. Но это меня не остановило.

Еще через год, работая с восьми утра до десяти вечера, я с одинаковой жадностью заглатывал и вареный, и растворимый, каждые пятнадцать-двадцать минут. Утром и поздно ночью, дома, я изготавливал особо сильный состав: двойная порция хорошо смолотого порошка заливалась минеральной водой, в таком виде доводилась до кипения, вместо сахара добавлялась соль – в общем, напиток выходил убийственно горький, но зато он, как хлыстом, постегивал нервы. На то он и стимулятор.

Мои зубы покрылись янтарно-желтым налетом. Его невозможно было отчистить. Запах кофе я ощущал даже при мочеиспускании.

Сейчас, щедро засыпая снадобье в воду, размешивая ложечкой дымящуюся жидкость с выступившим сверху кольцом снежно-белой пены, опуская в эту пену четыре куска рафинада, я втянул мелко подрагивающими ноздрями любимый аромат и засмеялся от вожделения.

Я сразу сделал несколько больших глотков. Опустошил полкружки. Хлебал, как воду. Прошло несколько томительных секунд, и вот – миллион маленьких иголок воткнулись в мозг. Головокружение; немного пота, выступившего на лбу. В глазах потемнело. Я нашарил рукой стену, оперся о нее и сел. Перед глазами завертелись десятки разноцветных ярких звезд – они мерцали и оставляли за собой извилистый, мгновенно гаснущий след.

Кофеин – наилучший яд из всех, мной опробованных. Его не нужно вдыхать в виде дыма, уродуя бронхи и легкие. Его не втягивают в ноздри. Он не превращает тебя в ограниченное животное, как алкоголь, или в медленное растение, как каннабис. Он не уносит в извилистые многосмысленные пространства, подобно галлюциногену. В его приготовлении и употреблении есть благородство. Если когда-нибудь светлая голова составит периодическую таблицу ядов, то кофеин попадет в ее золотую середину.

Яд немедленно возбудил психику. Пронеслись, как шумные поезда, какие-то очень полезные мысли. Возникли и тут же исчезли какие-то идеи. За последнюю из них я ухватился, запустил руки в сверкающие целлофаном сокровища, нашел авторучку, тетрадку, рванул с треском несколько листов, сдвинул в сторону пустую кружку, сел поудобнее и написал:

НАЧАЛЬНИКУ СЛЕДСТВЕННОЙ БРИГАДЫ ГЕНЕРАЛУ ЗУЕВУ.

Чуть ниже, подумав – снова все в мозгу бешено понеслось,– я крупно вывел:

ЛИЧНО.

ТОВАРИЩ ГЕНЕРАЛ! ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЗАСТАВЛЯЮТ МЕНЯ ПРОСИТЬ ВАС О ВСТРЕЧЕ, ГДЕ Я НАМЕРЕН СООБЩИТЬ ВАМ ВАЖНУЮ ИНФОРМАЦИЮ, КАСАЮЩУЮСЯ РАССЛЕДУЕМОГО ВАМИ УГОЛОВНОГО ДЕЛА.

Это заявление будет отправлено через двадцать восемь дней, решил я. Когда истечет месяц моего срока. Генерал, возможно, отпустит меня и так, без личной беседы, без взятки – просто потому, что у него нет доказательств моей вины. Но если он отпустит только босса, а меня посадит, то заявление ляжет к нему на стол уже на следующий день.

Генерал снимет трубку телефона и распорядится доставить арестованного.

Меня привезут, и я начну. Примерно так:

Товарищ генерал! В одной хорошей песне есть слова: «Никто не даст нам избавленья – ни Бог, ни царь и не герой...»

Помню песню, благосклонно ответит бонза Зуев. Продолжай, сынок.

И дальше там поется: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!». И эта рука не будет пуста! Рука дающего не оскудеет...

Нет, сказал я себе. Неправильно. Нельзя начинать издалека. Лучше сразу перейти к сути.

Я знаю, что я не прав! Много раз нарушал я законодательство и готов понести наказание. Я уплачу штраф. Мне все равно, в чей карман. Мне в этом разбираться неинтересно и некогда. Могу в два кармана, могу в три – сделаю так, как скажете. Государству платить, или частному лицу, или в фонд, или на счет в швейцарском банке – мне без разницы. Мне надо, чтобы меня оставили в покое...

Да, кивнул я, закрыв глаза и попытавшись вообразить всю сцену. С генералом следует обойтись, как с дорожным инспектором, взявшим у меня купюрку в обмен на снисходительность. Изложить предложение прямо, просто, в доступной форме, дружелюбно мерцая глазами.