Страница 5 из 12
Я знала, что Пулькер имеет обыкновение ужинать в «Ушастой козе». В Киндергартене отсутствовали бордели и игорные дома, и мест, где мужчина мог бы развлечься после трудового дня, имелось немного. В «Ушастой козе» игра по маленькой допускалась, подавали там и напитки крепче пива. Именно поэтому в данном заведении мне и приходилось останавливать стычки и осуществлять вынос подгулявших посетителей. Но Пулькер не дрался и не напивался. Ноблес, как говорится, облизывает, а он был лицо официальное и помнил об этом и после работы. Так, откушивал в удовольствие, иногда играл в шашки с аптекарем или бондарем, ну и выпивал рюмку-другую. Чем он и собирался заняться, когда я перешагнула порог «Ушастой козы».
– Шерри-бренди, ангел мой! – крикнул он опрятной подвальщице. А потом обратился ко мне: – Добрый вечер, милиса. При исполнении?
– Да так, обхожу дозором… Но сегодня, похоже, все в порядке.
– Тогда, может, посидите со мной?
Этого я и дожидалась.
– Кстати, господин Пулькер, я все как-то забывала поинтересоваться, – сказала я, выждав приличное время, пока нотариусу принесут его заказ, и он выцедит дозу своей вишневки, – кто стал победителем на празднике стрелков?
– А никто. Все так разволновались из-за злосчастного происшествия, что состязания были прерваны. Судьи даже не подсчитали очки. Понимаю, что подобная небрежность не свойственна жителям нашего милого города, но согласитесь, гибель человека на стрельбах – событие экстраординарное.
Я кивнула.
– Значит, приз остался у прошлогоднего победителя?
– Нет, у нас так не принято. Золотого Фазана в начале состязаний торжественно водрузили на всеобщее обозрение. А сейчас его вернули в ратушу.
Это было, собственно, все, что я хотела узнать у Пулькера. Зачем, я и сама не понимала. Чтоб кто-то учинил срыв состязаний дабы не дать кому-то выиграть приз? Негодная версия. Будь фазан и впрямь золотым, она бы еще заслуживала внимания. Но ведь он позолоченный и вручается лишь на время…
Тут бы и завершить разговор, но если я сразу уберусь, это заставит Пулькера задуматься, зачем я его расспрашивала. Он же не дурак, догадается, что я все же провожу расследование, вопреки распоряжению начальства, и настучит бургомистру – здешние все законопослушны… Нет, надо перевести беседу на что-нибудь другое.
Я посмотрела в окно, но там ничего особо вдохновляющего не было заметно.
«О погоде, что ли, речь завести? Или о видах на урожай?»
Последнее я и выбрала. Грядущий урожай вишни. Эта тема близка сердцу любого местного уроженца.
Пулькер, стоило лишь его подтолкнуть, разразился пространными рассуждениями о том, что сейчас и вишня пошла не та, и урожаи не те. Вот раньше, мол, и сушили вишню, и заготовляли вишню, и возами отправляли на продажу…
Дослушать рассказ о тех баснословных временах мне не довелось. Опять-таки, распахнулась дверь и срывающийся мужской голос вопросил:
– Милиса здесь?
– В чем дело, Бабс?
Я поднялась навстречу рассыльному из ратуши. Прежде, чем он ответил, я сообразила, что дело серьезное. Может, хуже, чем случай на стрелковом празднике. В прошлый раз Вассерсуп ограничился тем, что пристал за мной Фикхен.
А ведь там в наличии имелся труп.
Молодой Бабс поморгал, примеряясь взглядом к мерцанию масляных светильников.
– Господин Пулькер, вы тоже здесь! Вот удача! Господин Вассерсуп приказал найти и вас.
– Да что за спешка! – в отсутствии прямого начальства он мог позволить себе выразить толику недовольства. – Поужинать не дают!
– А вы еще не ужинали?
– Нет, а что?
– Тогда лучше и не приступайте. Там такое… такое…
«Такое» вкратце заключалось вот в чем. Почтенная вдова Гунна Остгот, служившая экономкой в доме мануфактур-советника на покое Профанация Шнауцера, пару дней назад испросила отпуск для поездки в деревню на свадьбу племянницы. Сегодня после обеда она вернулась домой, точнее, в дом своего хозяина, расположенный в дальнем конце улицы Сдобного Теста. Стучать в парадную дверь она не стала, ибо так не было заведено в доме, но открыла заднюю дверь, от которой у нее имелся собственный ключ. Внутри ее встретила тишина, что не удивило почтенную Гунну – мануфактур-советник, будучи человеком преклонного возраста, вел жизнь спокойную и уединенную. Надобно заметить, что Гунна Остгот, числясь экономкой, являла собой ярчайший пример экономии, исполняя также обязанности кухарки и горничной, лишь стирку передоверив приходящей прачке. Поэтому, по прибытии она сразу проследовала на кухню, дабы приготовить ужин. Господин Шнауцер был не из тех, кто трапезничает в «Ушастой козе», «Могучем Киндере» или любом другом заведении, даже с наилучшей репутацией, ибо отличался чрезвычайно строгим нравом.
Закончив со стряпней, вдова Остгот накрыла стол в гостиной и постучала в дверь кабинета. Оттуда никто не откликнулся. Гунна Остгот не была приучена входить к хозяину без зова и стала выжидать. Но ужин остывал, и добрая Гунна решилась постучать снова, а когда Шнауцер вновь не отозвался, предположила, что он направился в гости – такое случалось крайне редко, но случалось. Чтобы проверить свое предположение, она приоткрыла дверь.
Мануфактур-советник Профанаций Шнауцер находился в кабинете. Но ответить экономке никак не мог, поскольку голова его была отделена от тела. Говоря «отделена», я не хочу сказать, что голову господина Шнауцера отрезали или даже отрубили.
Ее оторвали.
В доме Шнауцера мы застали троих растерянных горожан из числа «мобилизованных», рыдающую в голос вдову Остгот и доктора Обструкция, лежащего в обмороке на парадном крыльце.
На сей раз я могла его понять. Картина была малоприятная. Замутило даже Пулькера, а он был по части чувств куда как покрепче доктора. Так что Бабс был совершенно прав, отсоветовав нотариусу ужинать.
Насколько я поняла, на крики вдовы Остгот собрались соседи, кто-то из них сообразил добежать до ратуши, а там уж Вассерсуп послал за нами всеми. «Мобилизованные добровольцы» соседей из дома выставили, но посторонние в доме все же потоптаться успели. Нехорошо, и портит не только общий вид сцены преступления, но зыблет уверенность в пристрастии местных жителей к порядку. Я приказала мобилизантам любопытных более в дом не пускать и отрядила Бабса за повозкой, чтобы увезти останки в лечебницу, где имелся холодный погреб – его учинил предшественник и по совместительству отец доктора Обструкция, не чуждый науке анатомии. Сам доктор, слегка оклемавшийся, отбыл вместе с Бабсом.
Пулькер согласился вести протокол, но в кабинет после первого визита заходить отказывался, шелестя бумажками в гостиной. Так что вести осмотр и допрос свидетельницы пришлось мне. Конечно, я попыталась узнать, не было ли что-нибудь украдено. Хотя было у меня ощущение, что такие преступления совершаются не ради денег.
От экономки толку было мало. Она все время всхлипывала и что-то несла насчет того, как трудно отмывать кровь с тисненых обоев. Все же мне удалось узнать, что особых ценностей в доме не хранилось, что вроде бы ничего не пропало, а деньги свои господин Шнауцер держал в банке.
– А кто наследует господину Шнауцеру? – спросила я.
Гунна Остгот перестала плакать.
– Не знаю… наверное, его сыновья.
– Вот как? Я думала, у него нет детей.
– Отчего же? Двое сыновей. Только они лет пятнадцать как переехали в Букиведен.
Это было нехарактерно для Киндергартена, где дети обычно продолжали дела отцов.
– В любом случае надо их известить.
Тут приехали за телом, и мы с мобилизантами, завернув останки в простыню (экономка очень не хотела ее нам давать), сложили их в повозку.
Пулькер тем временем опечатал дом – вдова Остгот ушла ночевать к соседям, заявив, что не останется рядом с этакими страстями. Поскольку слухи уже распространились по городу, мы не стали этому мешать.
Скорбная повозка покатила к лечебнице, а мы пошли по улице, прочь от дома Профанация Шнауцера. Впереди шел Бабс с фонарем. По моему мнению, было довольно светло: лето все-таки, но так было принято в Киндергартене – ходить по ночам с фонарем.