Мифриловый крест

– Хорошо проскочили, чисто, – констатировал Аркадий, – дальше будет труднее. В Подольске я уже никого не знаю. Еще грязь эта...

Температура поднялась градусов до восьми, и в воздухе запахло весной, как будто ноябрь месяц чудесным образом превратился в апрель. Снег стаял почти весь. Завтра, должно быть, лужи начнут подсыхать, но сегодня нечего и думать о том, чтобы пустить лошадей рысью. Печально, однако, как здесь говорят, все в руках божьих.

Путников на тракте стало еще меньше, чем вчера: за целый день нам встретился только один всадник. Аркадий сказал, что это был государев гонец, если судить по одежде. Надо полагать, те путники, кого не подгоняли совсем уж неотложные дела, благоразумно предпочли переждать распутицу, отложив путешествие на более подходящее время.

– Докуда сегодня доехать успеем? – спросил я.

– До Подольска, – ответил Аркадий, – в лучшем случае до Щербинки. Только в Подольске придется нелегко. Подорожной у нас нет, знакомых тоже – это уже не мои владения. Боюсь, придется драться.

– Со стражниками?

– С кем же еще? А в Подольске не просто пост – там целая рота стоит. Один-два монаха... Скорее один, хотя недавно, говорят, среди них тоже мобилизация была. Вся надежда на твой амулет да на мое слово. Или попробовать... Нет, лучше постараться обойтись без стрельбы – незачем губить невинные души, да и патронов у нас мало. С другой стороны, перед настоящим делом незнакомое оружие надо бы опробовать...

– Автомат – очень простое оружие, – я попытался успокоить Аркадия, – им может пользоваться даже необученный боец. Главное – не жалеть патронов, стрелять на опережение и не забывать прерывать очереди. Самая лучшая очередь – на четыре патрона: наводишь дуло на противника и полосуешь наискось не целясь – хоть одна пуля да найдет цель.

– Знаю, ты уже говорил... Все равно на душе неспокойно. Твой крест ничего не чувствует?

– Нет.

– Мой тоже. А в душе что-то свербит. И зачем я только с тобой связался...

– Извини, Аркадий, только что тебе оставалось? Сдаться монахам? Или принять бой с моими стрельцами? Мы с Усманом перебили бы половину гарнизона.

– Ты прав, Сергей, ничего мне не оставалось... Все сущее в руках божьих, и я не исключение... Как думаешь, дойдем до Москвы?

– А сам-то как думаешь?

– Даже не берусь судить. С одной стороны, шансов вроде как нет. С другой, если у нас слово есть, а у врага, считай, нет, так это вроде как у них шансы отсутствуют. Только слово у меня не особенно сильное – тигра мне уже никогда больше не сотворить. Я тогда, собственно, дракона хотел создать, да вовремя понял, что сил не хватит. Пришлось на ходу молитву менять, вот и получился тигр. Жалко его...

– Тигра жалко, а людей еще жальче.

– Все мы в руках божьих, и повернется все так, как ему угодно, а не по нашему хотению. Ежели возжелает Господь, чтобы мы дошли, значит, дойдем, а нет – так не дойдем. Или дойдем, но не сумеем ничего. Может, мне слово до конца приберечь?

– Тебе виднее. Думаю, мы и без слова должны прорваться. Вот где будем в Подольске на ночлег устраиваться?

– Это как раз легче легкого. Найдем какие-нибудь трущобы погрязнее, там и устроимся.

– А не получится так, что проснемся, а коней – поминай как звали?

– Да ты что! На два креста никакой лихой человек не попрет – это как на медведя с одним ножом и без рогатины. На худой конец, можно смертную клятву потребовать.

– А что, если смертную клятву нарушить, то умрешь?

– Скорее всего. Бывает, некоторые не умирают – считается, что Бог их простил. Но это редко. Только когда клятву нельзя не нарушить. Ну, например, если поклялся не причинять вреда кому-то, а этот кто-то на тебя с ножом попер. Или если клятву нарушил нечаянно, по неосторожности. Иногда, впрочем, Бог и за это карает. А в твоем мире что, клятвы не действуют?

– Как сказать... Считается, что нарушать обещание нехорошо, но, если нарушишь, ничего страшного обычно не происходит. Так, совесть мучает...

– Хорошо вам... Что-то не понимаю я, почему до сих пор никакой суеты на дороге не наблюдается?

– А почему должна быть суета? Если у монахов связиста не было, значит, они гонца послали, а гонец до Москвы еще не доехал – сам видишь, какая дорога.

– Все равно суета должна быть. Не могли стрельцы все разом за ватагой погнаться, кого-то обязаны были в Михайловке оставить. И в Шараповом Яме должны были разговоры идти – не каждый же день монахи со стрельцами по тракту шастают.

– Ты вроде говорил, недавно мобилизация была?

– Была... Может, ты и прав, может, действительно все подумали, что отряд на войну собрался. Но все равно неправильно это.

– Думаешь, за нами следят?

– Нет, не следят. Такие вещи мой крест четко улавливает, да я и без креста могу слежку обнаружить – слово это позволяет. Предчувствие у меня какое-то...

– Неопределенное?

– Да, неопределенное. Ладно, нечего сейчас грузиться, чему быть, того не миновать.

В Подольск мы въехали примерно за час до заката. На въезде в город стояла будка дорожной стражи, она была хорошо видна издали, и мы заблаговременно свернули в лес, избежав нежелательной встречи.

Подольск снова напомнил мне о семнадцатом веке. В фильмах про начало правления Петра Первого Россия изображается примерно так же: грязные и оборванные бородатые людишки, непролазная грязь на улицах, все серое и тусклое, но не печальное, а какое-то естественное, природное. Посреди городской улицы валяется здоровенная свинья, и прохожие обходят ее, нимало не удивляясь. Женщины подбирают подолы длинных платьев, чтобы не запачкать, но все равно пачкают. Полуголые дети бегают по лужам, словно не замечая того, что погода хоть и не вполне ноябрьская, но совсем не летняя. Речь звучит не быстро и отрывисто, а плавно и напевно, будто говорящие никуда не торопятся. Так оно и есть: здесь никто и никуда не спешит, здесь все и вся в руках божьих, и так будет всегда. Здесь никого не волнует, чему равен курс ефимка по отношению к талеру и как идут военные действия на православно-католическом фронте. И не важно, что сказал вчера государь император, и что порешили бояре в Государевой Думе. Здесь жизнь идет своим чередом. Да, местные аборигены чудовищно бедны по меркам моего родного мира, причем бедны не только материально, а и духовно. Но я уверен, что количество шизофреников на душу населения здесь в сотню, если не в тысячу раз меньше, чем в том Подмосковье, из которого я сюда явился.

Широкомордая и чудовищно некрасивая девка с густо нарумяненными щеками и пустым водянистым взглядом поинтересовалась, не желают ли благородные господа поразвлечься. Аркадий оживился:

– О, это то, что нужно! Веди!

Девица направилась в лабиринт кособоких сараев, которые при ближайшем рассмотрении оказались жилыми домами. Или, скорее, домишками. А еще точнее – халупами. Ощутимо запахло навозом, а также пищевыми отходами.

Девица распахнула дверь одного из сараев, и нашим взорам предстала крохотная комнатушка с печкой-буржуйкой в углу – только не железной, а, кажется, бронзовой – и кучей неясного тряпья посередине. В печке вяло потрескивал какой-то хлам, трубы не было, и, чтобы едкий дым не ел глаза, приходилось сгибаться в три погибели.

– Любку позвать? – спросила девка. – Или я одна управлюсь?

– Управишься, – пообещал Аркадий, захлопнул дверь и явил на свет божий золотой крест.

– Для начала принеси смертную клятву, – сказал Аркадий. – Нет, лучше не смертную – смертью тебя вряд ли напугаешь. Лучше поклянись... Ну, например, так... поклянись, что наших лошадей не сведут до завтрашнего утра, а иначе быть тебе прокаженной.

Баба разинула слюнявый рот, рухнула на колени и заголосила:

– Не губите, святые отцы, пощадите дуру грешную! Как же я за ваших лошадей побожусь, нешто воры меня послушаются?

– Послушаются, – пообещал Аркадий, – потому что вот этот рубль ты передашь кому нужно. Только сначала принесешь клятву. Ну?