Придон

Сердца молодых кипели от ярости, они выскакивали из шатров, прыгали в седла, ветер в лицо, бешеная скачка чуть охлаждала кипящую кровь, но, вернувшись, снова вспоминали тягчайшее оскорбление, что тцар Куявии нанес всем артанам. Оскорбление, которое можно смыть только кровью куявов, их сожженными домами, изнасилованными женами и дочерьми.

Табунщики неохотно угоняли коней далеко в горные долины. Там трава слаже, но зато оттуда долго добираться, можно не успеть на войну. От одной стоянки к другой постоянно носились всадники, однако новости обгоняли их. Песни Придона пели всюду, и у каждого, кто слушал их рвущий сердце стон, в глазах закипали злые слезы, а руки дергались к рукоятям боевых топоров. Дети играли в новые игры, где добывали зачарованный меч, но теперь возвращались с этим мечом и убивали подлого тцара Куявии.

Вяземайт сам начал засылать купцов в Куявию, чтобы собирали сведения о расположении войск, о настроениях беров. А в Куявию, по рассказам купцов, приходили тяжелые вести из Артании. Тулей от таких вестей темнел лицом, запирался в покоях, много пил, предавался скорби. Все куявские купцы и торговцы, побывавшие в Артании, рассказывали, что Придон собирает большое войско, намереваясь отомстить за все обиды, которые нанес ему куявский тцар. В числе этих обид обязательно был подлый обман героя, ведь Тулей с самого начала задумал гнусность и не собирался отдавать свою дочь артанину. А когда артанин ценой невероятных подвигов добыл заветный меч и принес куявскому тцару, тот взял меч, а артанина с позором выгнал… Об этом слагали песни, и, когда Тулей услышал одну, он сам преисполнился к себе отвращением.

Что делать, в самом деле песня на три четверти говорила правду. Он в самом деле так задумал, в самом деле хотел поступить именно так: забрать меч, а варвара прогнать. Никто этого не знает, песенники просто учуяли, у них сердца как у собак носы, но даже они не знают, что, когда артанин явился с добытым мечом, он уже так не думал и с чистым сердцем отдавал артанину дочь. Скорее всего песняры и это учуяли, но эти сволочи поют не обо всем, что чуют, а выбирают то, чем можно всколыхнуть сердца, выжать слезу, наполнить грудь жаждой мести. Им важнее сделать прекрасную песню, чем провозгласить истину. И не думают, что их песни натворят с людьми, что бросят одного на другого с мечами и топорами в руках.

Торговцы сходились не только ко двору тцара. Вскоре тяжелая тревога, липкий страх поползли по всей Куявии. И хотя все знали чудовищную мощь своей страны, знали несокрушимость башен магов, но страх рос и ширился. Это был страх благополучных людей, что живут в тепле и довольстве, страх перед резней, перед сражениями, когда даже победителям достаются раны, боль, они спят на земле, едят конину, падают с разбитыми головами и гибнут сотнями, когда из темноты враг выпускает в сторону костров тучи стрел.

В Куябе появилось множество богатых женщин. Это владельцы роскошных поместий на близких к Артании землях поспешили отослать жен и дочерей в безопасное место, а сами укрепляли дома и крепости. Местные жители злорадствовали, видя страх хозяев, нарочито распускали слухи, что уже видели шныряющие в окрестностях артанские отряды.

Однако даже в сопредельных с Артанией землях не понимали, что на этот раз собирается не совсем гроза. В другое время артане уже напали бы: долго ли вскочить в седла и с разбега одолеть мелкую речонку? Но пока еще никто не напал, ни один артанин не перешел кордон, а воздух становился все тяжелее, дыхание затруднилось, многие жаловались на удушье, на боли в голове.

Глава 7

Аснерд, Вяземайт, Щецин и ряд других старейших военачальников совещались долго, на общий суд не выносили, а потом втихую кое-что перестроили в создающемся войске. Правда, совсем уж втихую не удалось, но недовольным быстро заткнули пасти кому лестью, кому дали под начало больше людей, а кого и припугнули страшным обещанием оставить дома. Первое, что хотели примучить, – это в создающемся войске никаких родов и племен, а только десятки, сотни и тысячи. Второе, десятник отвечает за свой десяток, сотник – за сотню, а тысячник – за тысячу. Труднее всего десятнику: он лучше всех знает свой десяток. Потому должен подбирать только тех, за кого ручается головой. Если окажется, что кого-то недостает, десятник лишается головы.

– Кто тогда пойдет в десятники? – спросил Придон.

– Десятнику, – сказал Аснерд, – половина добычи всего десятка!.. И – слава. С него начинается военачальник. А что сотник уже отвечает не головой… так у сотника другие задачи.

– Я – за, – сказал Вяземайт. – Осточертело, когда половина войска вдруг разбегается грабить. Право войны, видите ли… У нас же не набег, а… иное.

Аснерд кивнул, в глазах было сомнение.

– Никто не знает, – сказал он, – как это назвать. Но уже не набег, это точно.

В десятки приписали даже самых знатных и престарелых, которые хотели принять участие в походе. С утра до вечера Аснерд сам в одном из десятков сгонял жир с воинов, заставляя разом метать топоры, закрываться щитами, разом бросаться в атаку и разом по команде отступать. Тех, кто ворчал и пробовал не подчиняться, Аснерд предупреждал лично, что еще одна такая выходка – и останется дома. В походе самовольщики не нужны. Это действовало, создающееся войско на глазах превращалось в мощную боевую машину.

Душой будущего похода был Вяземайт, мозгом – Аснерд, Придон, дожидаясь похода, по-прежнему пропадал в Степи, а когда возвращался к воинскому стану, воины останавливались и смотрели с глубоким сочувствием. Ехал он обычно понурившись, черные волосы не развеваются, как при скачке, простая холщовая рубашка землепашца свободно висит на широких костлявых плечах, лишь изредка надувается пузырем при ветре.

Однажды Вяземайт остановил его прямо посреди стана, когда он вот так ехал мимо упражняющихся воинов. Вид у волхва был торжественный, он стал выше ростом, серебряные волосы вспыхнули дивным огнем. Глаза засияли, как утренние звезды.

– Придон, – сказал он звонким, почти молодым голосом, – ты не должен скрывать то, чем любой мужчина гордился бы!

Придон насторожился.

– Чем?

– Сними рубашку, – попросил Вяземайт. – Нет-нет, седла не покидай!..

Придон заколебался, вокруг собрались воины, смотрели молча, ожидающе, взгляды перебегали с верховного волхва на Придона и обратно. Аснерд переглянулся с Щецином, прогудел, как из подвала:

– Он прав. Время снять.

Придон нехотя снял через голову рубашку. За его спиной кто-то охнул, кто-то ругнулся, он услышал сопение, скрежет зубов, лязгнули выдвигаемые из ножен длинные охотничьи ножи.

– Это не твой позор, – сказал Вяземайт громко, – это позор Куявии!.. Вот чем отплатили герою! Да наполнятся наши сердца и души мщением! Да прольется кровь куявов, да запылают их города и села, да заплачут их вдовы!.. Да будет проклята земля, на которой сотворили такое беззаконие… такое…

Он не договорил, яростный рев заглушил его слова. В воздух взлетели зажатые в кулаках ножи и топоры. Всюду Придон видел яростные перекошенные дикой злобой лица, горящие глаза, слышал проклятия, ругань, обещания не щадить ни старых, ни малых, ибо такой народ не имеет права быть на земле, он – оскорбление для богов.

Придон, оглушенный и растерянный, поворачивался в седле, окруженный жаркой сочувствующей толпой, потянулся к рубашке, лучше бы надеть снова, но Вяземайт властно отобрал, сказал негромко:

– Ты должен ехать так. Солнце скорее залечит твою рану, если будет ее видеть!

Аснерд сказал негромко с другой стороны:

– Да и рубашка натирает. Открой спину солнцу.

Лишь на закате измученные люди и кони получали право на отдых, расползались к кострам. Аснерд и Вяземайт возвращались к шатрам, долго ждали возвращения из Степи Придона. Он все еще искал уединения, но на ночь в Степи уже не оставался. Его сильное молодое тело быстро обрастало мышцами, а те требовали действия.