Опоздавшие к лету

Сразу перестало хватать воздуха. Дом, уже год такой послушный и пустой, вдруг будто бы приобрел вторую тень, стал, как при отце, неуютным и почти враждебным. Освальд ни на секунду не мог сбросить напряжение, прислушивался к звукам и шагам, медлил, прежде чем войти в какую-нибудь дверь. На столах стали появляться банки и кувшины с букетами полевых цветов. В комнате отца – теперь ее занимала Моника – как по волшебству, возникло множество разнокалиберных глиняных горшочков с землей, из которой торчало что-то зеленое. Потом китаец и Альбин приволокли туда целую кадку с каким-то деревцем. Получив очередное письмо от отца – отец писал, что сумасшедшего капитана заперли в каюте, но цель – дойти до Северного полюса – решили оставить; поскольку магнитный компас из-за груза железной руды в трюмах показывает все что угодно, кроме сторон света, то рулевому приказали держать курс по Полярной звезде, а чтобы не сбиться даже в пасмурную погоду, Полярную звезду прикрепили к бушприту, и теперь, в какую бы сторону пароход ни шел, он неминуемо попадет на Северный полюс самым кратчайшим путем, – читая это письмо, Освальд машинально вошел в комнату отца, чтобы засунуть письмо за картинку на стене, и увидел, что Моника голая вертится перед зеркалом, подражая тем негритянкам в прибое; когда он вошел, она не завизжала и не задергалась, а взглянула на него через плечо, неторопливо подошла к стулу, на спинке которого висел ее халатик, накинула халатик на плечи, села на стул и стала смотреть на Освальда молча и холодно. Освальд покраснел, скомкал в кулаке письмо и вылетел наружу.

Моника постепенно вытеснила китайца с кухни. И позже, наливая Освальду суп в тарелку, она сказала:

– Мама говорила, что я немножечко с приветом. Вы не обращайте на меня внимания, пожалуйста.

– Только чокнутых мне тут не хватало, – сказал Освальд.

– Я не чокнутая, – сказала Моника. – Я просто не до конца понимаю некоторые условности.

Между тем на грядках китайца происходило непонятно что. Похоже было, что там все понатыкано вперемешку, лук с горохом, огурцы со свеклой, все это ненормально быстро перло вверх, к солнцу, перло буйно и весело, китаец воткнул в грядки длинные жерди, к ним на высоте своего роста привязал такие же продольные и поперечные перекладины, потом, выше – еще раз. Получилось что-то вроде клетки. Как по заказу, рядом с грядками выросли два муравейника, Освальд иногда, забавляясь, смотрел, как муравьи волокут упирающихся гусениц, или дразнил их соломинкой и потом слизывал муравьиную кислоту. Моника каждое утро ставила на стол большую миску мелко нарубленной зелени – это было вкусно. Освальд ел и нахваливал, китаец улыбался.

Несколько ночей подряд бомбили Капери. Шани ездил потом туда и сказал, что сгорело полгорода. Освальд стал брать за помол одну меру с пяти. Приезжал староста, уламывал его, угрожал судом. Освальд согласился вернуться к прежней оплате, один к шести, но с условием, что после обмолота управа станет выделять ему работников не только бесплатно, но и со своими харчами. Староста поворчал, но согласился.

В селе появилось много нищих из города: побирались под окнами, крали, если плохо лежало. На мельницу забредали редко. Освальд запретил и Монике, и китайцу давать помногу – чтобы не прикармливать.

В июле навалилась сушь. Где-то горели подожженные леса, солнце даже в полдень было красноватым; закаты по-настоящему пугали. На полях горели посевы, горели травы, трескалась земля. Освальд уже понимал, что урожая не будет. Старухи на хуторах ворожили, пытаясь вызвать дождь. Шептались, что такая засуха неспроста. По ночам Освальд с китайцем перетаскивали мешки с зерном и мукой из амбара в надежный подвал под домом. На Монику иногда находило: она переставала видеть людей и вела себя так, будто была одна, и нужно было тряхнуть ее посильнее, чтобы привести в чувство. Каждый день она голая купалась в пруду. Китаец в ужасе прятался на мельнице. Освальд смотрел на нее из окна и скрипел зубами от злости и на нее, и на себя. Иногда он ловил себя на том, что испытывает к ней настоящую ненависть – душную и тяжелую.

Единственным, что никак не реагировало на жару, было странное хозяйство китайца. Конечно, он поливал грядки, таская воду ведрами из пруда, но какая же это поливка: по два ведра на грядку? На солнцепеке жухла даже та трава, которая росла у самой воды. Китаец же снимал с длинных вьющихся плетей каждый день по корзине крепеньких, в пупырышках и даже в каплях росы, огурчиков, которые Моника тут же солила на зиму. Потом, после огурчиков, пошли какие-то непонятные овощи, размером и формой напоминавшие чайную чашку – «сунцзы»; Освальд попробовал их и не одобрил; больше они не появлялись. Китаец исчезал в переплетениях стеблей и выныривал обратно с самыми неожиданными плодами в руках: так, раз он выкатил огромную желтую дыню. Моника просила инжир, долго пыталась втолковать ему, что это такое, китаец приносил что-то похожее, Моника отвергала; наконец, принес то, что надо, – фиолетовые мясистые плоды. Моника попробовала, восхитилась и дала откусить Освальду – оказалось непривычно сладко и вкусно. Китаец взял корзину и через пять минут вернулся – уже с полной. Освальд пытался было сунуться следом за ним, но тесно переплетенные стебли не пропускали.

– Нет, хозяин, – сказал китаец. – Не моги. Большой. Надо маленький. Надо я, надо она. Большой не моги.

Как-то раз Освальд захотел грибов – китаец сходил и принес грибы. Моника ставила жареные грибы на стол, когда приехал Шани.

– Еще неделя-другая такого пекла – и ага, – сказал он, входя. – Где это ты грибы взял? Выгорело же все.

– Не все, как видишь, – сказал Освальд. – Садись, пробуй. Пить будешь?

– Только пиво, – сказал Шани.

– Моника, пиво осталось? – спросил Освальд.

Моника молча встала на колени, откинула крышку ледника, нагнулась, дотягиваясь до одной из веревок, привязанных к поперечине; Шани издал какой-то странный хлюпающий звук, Освальд посмотрел – Шани, отвесив челюсть, впился взглядом в Моникин зад.

– Тихо, ты, – сказал Освальд.

Шани с трудом оторвался от созерцания, потом посмотрел на Освальда, в восхищении покачал головой и показал оба оттопыренных больших пальца.

Моника выволокла из ледника канистру с пивом, налила полный кувшин и спустила канистру обратно. Потом подала кувшин на стол и поставила три стакана.

– Маленьким девочкам пиво нельзя, – сказал Освальд.

– Жарко, – сказала Моника. Она налила себе полный стакан, выпила, налила еще один и уже маленькими глотками отпила половину.

– Вот это да, – сказал Шани. Она улыбнулась ему.

К концу обеда Моника захмелела. Впрочем, Освальд с Шани – тоже. Пиво было крепчайшее – от Станислава. Шани хихикал непонятно над чем, Освальд чувствовал, что погружается, как в трясину, в бездонную грусть. Моника же расшалилась, бегала по дому и шумела. Освальду опять стало казаться, что это было уже и плохо кончилось.

– Слушай, – Шани ткнул его кулаком в бок, – может, уступишь девочку?

– Иди ты, – сказал Освальд. – Это же моя сестра. Хоть и двоюродная.

– А я что? – сказал Шани. – Я, может, женюсь. Когда подрастет…

– Она ненормальная, – сказал Освальд. – На нее находит… затмение.

– Ну что ты говоришь – ненормальная, – забеспокоился Шани. – Вполне нормальная.

– Увидишь еще, – сказал Освальд. – Я же знаю. Я же с ней живу, не ты.

– Да? – Шани потеребил кончик носа, вздохнул. – Ну, ладно…

– Я тебя, может, как друга предостерег. Она чокнутая.

– Все равно этот год не переживем, – с тоской сказал Шани. – Чует мое сердце – перемрем все…

Голая Моника спустилась по лестнице, прошла мимо кухни, где сидели Освальд и Шани, и направилась к пруду.

– Чего это она? – испуганно сказал Шани, глядя на нее через окно.

– Говорю же – чокнутая. Находит на нее – людей перестает видеть. Как лунатик, понимаешь? Как будто нет никого.

– Вот здорово-то, – сказал Шани. – Как бы я это хотел – чтобы никого не было.

– Давай водки выпьем, – предложил Освальд.