Страница 86 из 93
Но пока – лишь долгий мрак был перед глазами и огненные странные письмена.
Иногда Венедиму казалось, что серьезную рану переносить было бы легче. Боль та же, но больше бережения, а главное – нет того унизительного чувства, что вот... сам виноват, сам себя изувечил. Молодой целитель Вир рану перевязал с мазями, уложил руку в лубок и давал Венедиму пить какие-то отвары, но ничего не пообещал... нужен умелый шовный мастер, скрепить сухожилия, – сам же Вир может лишь рану заживить поскорее да не допустить гноя.
Шовные мастера остались далеко позади, так что Венедиму светило впереди остаться о полутора руках...
Проскочило однажды за спиной... вот, с Одноглазкой повязались, уже второй воин без руки остается, а дальше что пойдет?.. Кто ухо, кто ногу, кто яйцо так, что ли? Повернулся в бешенстве, отыскал глазами болтунов и глазами же все сказал.
Даже шутки такие – не готов был принять...
Огонек летящий вывел на путь, да вывел так, что охнули все. Когда закончился спуск с горы, когда началась та мощеная дорога, по которой отправились прошлый раз (каждый камень дороги был испещрен древними буквами, это Венедим уже на обратном пути увидел, увидел и испытал ужас от совершенного святотатства... топтать своими ногами да копытами коней Слова...) огонек увел их в сторону, к исполинскому валуну, серому, ноздреватому, охваченному колючими высохшими вьюнами. Высотой валун был ростов в девять-десять, и форму имел усеченной (и закругленной, понятно, на углах) пирамиды со стороной шагов в шестьдесят.
С противоположной от дороги стороны исполинский этот валун будто бы расселся от неточного, не по середине, удара такого же исполинского топора.
Щель на всю высоту, но узкая настолько, что оба плеча касаются стен... Огонек скользнул туда и легко закачался в ожидании.
Кесарь сделал несколько шагов вниз и остановился. Если бы все не походило так на сон... на счастливый сон...
Это была его детская. Три окна с цветными стеклами, снег прилип к переплетам, трещит печь, ковер, в котором нога тонет по колено, сундуки с игрушками. И запах... запах... горькие травы... лакрица... мед... молоко с пенкой... Сдавило горло.
Горячим молоком его поили только больного. И – он вдруг остро вспомнил этот день, когда вышел из лихорадочного бреда, когда кончилась череда каких-то жутких подземелий и людовидных чудовищ, он открыл глаза – и оказалось, что день, трещит печка, все вышли куда-то на короткое, наверное, время – а потом появился плачущий старик с тяжелой книгой в руке, у него были жуткие глаза... Кесарь торопливо пересек детскую, толкнул дверь спальни.
Мальчик с голубым от бескровья лицом утонул в суровой подушке.
Черные волосы сосульками прилипли ко лбу.
Старик провел тогда над ним рукой, и прошла боль в груди. Больше он не болел никогда.
Кесарь перехватил тяжелую книгу поудобнее, чтобы не уронить. Протянул руку. Ничего не пришлось говорить. Ударило в кончики пальцев, в ладонь. То ли коснулся раскаленного, то ли стылого железа. Сжал пальцы. Забрал болезнь, унес...
Мальчик резко выдохнул. К щекам прилила кровь. Глаза тут же подернулись сонной пленочкой.
Он уснул тогда, а проснувшись, решил, что плачущий старик был завершением страшных снов...
Кесарь повернулся и вышел. Брат Светозар стоял у окна и смотрел на снег сквозь зеленое стекло.
– Если смотреть так, то получается лето, – сказал он. – А если так, – он переместился к темно-красному, – то пожар.
Светозару было двенадцать лет.
– Я думаю, – продолжал он, – что если Бог был изгоем, то люди его народа должны быть благородны и блистательны настолько, что мы в сравнении с ними – запечные тараканы. Мне хочется плакать, когда я думаю об этих высших существах. А выше них должно быть что-то сияющее ярче солнца, чище драгоценных каменьев... Больше всего на свете мне хочется увидеть их, хотя я знаю, какое унижение мне это доставит.
Он говорил как будто издалека, хотя и стоял рядом. Потом он повернул лицо, и кесарь увидел, что глаза у брата выцветшие, а веки морщинистые.
– Прости, что я был так бесцеремонен, – сказал он другим, усталым и старым голосом. – Приходится скрывать не только поступки и слова, но порой и мысли.
– Где мы? – спросил кесарь.
– Здесь, – брат приложил палец к своему лбу. – Не волнуйся, некоторое время они не увидят нас... Мы можем поговорить открыто.
– Да, – и кесарь как бы открыл сам в себе дверь и вышел наружу. Это не проявилось ни в чем, просто... просто он стал различать, где он сам, а где защитный доспех. – Спасибо, брат. Если бы не ты, я бы наделал больших глупостей. Переполнило, знаешь ли...
– Я тебя понимаю, – сказал брат. – И все же хорошо, что ты удержался.
Потому что появилась надежда.
– Перестань... – поморщился кесарь.
– Мы бросаемся из крайности в крайность, – сказал брат. – Помнишь, как мы с тобой воображали себя богами? Неописуемо прекрасными, мудрыми, любящими... Помнишь, как мучительно наступало отрезвление? Чем лучше ты владеешь чародейскими умениями, тем меньше тебе нужны простые человеческие качества... приобретая – теряешь, теряешь страшно...
– Да. Зачем ты это говоришь?
– Надо иногда повторять... А помнишь, что ты сказал, когда прозрел самих?
– То, к чему мы стремились как к высшему, оказалось ниже ничтожного... Помню. И... всемогущество не нуждается даже в разуме. Тоже помню.
– Вот это и есть главное. И все то, что из этого следует...
– Куда мы идем?
– У тебя своя дорога. У меня же, к несчастью, своя...
– Брат...
– Ничего. Ты справишься и сам.
Глава двенадцатая
– Не понимаю... – полковник Эсакия пружинно выпрыгнул из машины. – Как это?..
Корпуса мясокомбината напоминали руины затерянного города. Красный кирпич стен без следа штукатурки, черные провалы окон – и бурый ковер высохшего плюща, местами достигающий третьего этажа. Что-то угадывалось и посреди двора, тоже прикрытое плющом – контейнеры? Вагончики?
– Работал же завод...
Работал, подумал Алексей. Он прошелся, пробуя землю ногами. Земля вздрагивала напряженно. Вот-вот...
– Размещайте машины, – сказал он. – Здесь – фронтом к тому корпусу пять или шесть. Остальные на флангах...