Язон четырех морей

– Похоже, что мы произвели сенсацию.

– Это вас удивляет?

– Никоим образом.

– Тогда что вам не нравится?

На этот раз русский откровенно рассмеялся.

– Мне не нравится? Дорогая княгиня, знайте же, что я ничто так не люблю, как производить сенсацию, по крайней мере, когда это не вредит моим официальным обязанностям. И я хотел бы не простой сенсации с вашим участием… я хотел бы учинить скандал!

– Скандал! Вы заговариваетесь?

– Ничуть! Повторяю: скандал, чтобы вы оказались окончательно и бесповоротно связаны со мной без всякой надежды на освобождение.

В невинных на первый взгляд словах ошущалась легкая угроза, неприятно поразившая Марианну. Веер в ее руках закрылся с сухим щелчком.

– Итак, – медленно начала она, – в этом та великая любовь, которой вы донимаете меня с нашей первой встречи: вы хотите приковать меня к вам, сделать из меня вашу собственность… и собственность, неприступно защищенную, как я полагаю? Другими словами, по-вашему, лучший образ жизни для меня – это тюрьма.

Чернышов оскалил зубы в свирепой улыбке, но голос его остался мягким, как бархат.

– Вы прекрасно знаете, что я татарин! Однажды, на дороге в Самарканд, где трава не растет с тех пор, как ее вытоптала конница Чингисхана, бедный погонщик верблюдов нашел прекраснейший из изумрудов, без сомнения, выскользнувший из добычи какого-то грабителя. Погонщик был беден, страдал от голода и холода, а камень сулил огромное богатство. Однако вместо того, чтобы продать его и отныне жить в достатке и радости, бедный погонщик оставил у себя изумруд, спрятал его в складках засаленного тюрбана, и с того дня не было больше ни голода, ни жажды, ибо он потерял аппетит ко всему. Только изумруд имел для него значение. Тогда, чтобы быть уверенным, что никто не похитит его, он углубился в пустыню, все дальше и дальше, вплоть до неприступных скал, где ему оставалось только ждать смерти. И смерть пришла… самая медленная, самая ужасная, но встретил он ее с улыбкой, ибо изумруд остался у его сердца.

– Красивая история, – спокойно сказала Марианна, – и сравнение из самых лестных, но, дорогой граф, она заставляет меня радоваться вашему скорому отъезду в Санкт-Петербург! Вы слишком опасный друг!

– Вы ошибаетесь, Марианна, я не являюсь вашим другом. Я люблю вас и хочу вас, ничего больше. И не слишком радуйтесь моему отъезду, я скоро вернусь. К тому же…

Ему не удалось закончить. Отовсюду донеслось возмущенное шиканье, а на сцене Тальма с упреком посмотрел в сторону их ложи. Марианна спрятала улыбку за веером и приготовилась слушать. Удовлетворенный Тальма—Нерон обратился к Юнии:

– Нет, вы только послушайте! – совсем тихо посмеивался русский. – Сегодня вечером Нерон говорит как по писаному! Словно он услышал меня.

Марианна только пожала плечами, прекрасно зная, что малейший ответ вызовет продолжение диалога и недовольство зрителей. Но сегодня Расин вызывал у нее скуку, и ей не хотелось слушать его. К тому же она пришла в театр не ради «Британники», а только чтобы увидеть Язона и особенно чтобы показаться ему. Она принялась осторожно оглядывать свое ближайшее окружение.

Ввиду того, что Император с Императрицей вернулись в Компьен, придворных было мало, и императорская ложа, безусловно, пустовала бы, если бы принцесса Полина не заняла ее. Самую молодую из сестер Наполеона не особенно привлекали празднества в Компьене, и она предпочла провести лето в своем замке Нейи, в котором она теперь заканчивала располагаться. Сегодня вечером она излучала радость жизни между Меттернихом, великолепным в темно-синем костюме, который очень шел к его изящной фигуре и светлым волосам, и молодым немецким офицером, Конрадом Фридрихом, последним любовником на счету самой красивой из Бонапартов.

Кроме Марианны, принцесса была единственной женщиной из присутствующих, посмевшей нарушить императорские указы. Ее декольтированное на грани благопристойности платье из белоснежного муслина словно только и предназначалось, чтобы намеренно обнажить действительно замечательное тело и выигрышно показать великолепное украшение из сверкающей голубизной бирюзы – последний подарок Наполеона Богоматери Безделушек, как называли ее в светских салонах.

Марианна ничуть не удивилась сияющей улыбке, посланной Полиной Чернышову. Удалой царский курьер немало времени провел в алькове принцессы. Правда, эта улыбка выбила из колеи Тальму, который от волнения пропустил несколько строф. Полина появлялась в театре совсем не ради спектакля, а для того, чтобы дать возможность восхищаться ею и наблюдать за действием, всегда оживленным, которое ее присутствие производило на мужчин.

Неподалеку от императорской ложи, как всегда в позолоте, князь Камбасерес дремал в своем кресле, погруженный в блаженство послеобеденного отдыха, в то время как рядом с ним министр финансов Годен, изящный и старомодный в современном костюме, но в парике с косичкой, похоже, находил в своей табакерке гораздо больше удовольствия, чем на сцене. В одной полутемной ложе Марианна заметила Фортюнэ Гамелен, занятую оживленной беседой с каким-то гусаром, которого она не смогла опознать, но за которым с мнимым безразличием пристально следила очаровательная м-м Рекамье. Чуть дальше, в ложе главного интенданта армии, красавица графиня Дарю, его жена, в платье из синего, с разводами атласа, сидела, задумавшись, рядом со своим кузеном, молодым аудитором Государственного совета по имени Анри Бейль, чье широкое лицо избавляли от вульгарности великолепный лоб, живой, проницательный взгляд и рот с ироническими складками. Наконец, в просторной ложе против сцены маршал Бертье, князь Ваграмский, прилагал немалые усилия, чтобы уделить равное внимание своей жене, княгине Баварской, некрасивой, доброй и благодушной, и своей любовнице, порывистой, гораздо более полной, язвительной маркизе Висконти, старой связи, которая постоянно выводила из себя Наполеона. Большинство других зрителей составляли прибывшие в Париж на свадебные торжества иностранцы: австрийцы, русские, поляки, немцы, добрая половина которых, видимо, ничего не понимала в Расине. Среди них пальму первенства по красоте держала блондинка, графиня Потоцкая, самое свежее завоевание красавца Флао. Они вдвоем занимали скромную ложу: она, сияющая от радости, он, еще бледный после выздоровления, и не спускали друг с друга глаз.

«Тальме не повезло! – подумала Марианна, когда действие закончилось все-таки под гром аплодисментов тех, кто не слушал или не понимал, явно желая этим искупить свою вину. – Необходимо присутствие Императора, чтобы зрители удостоили спектакль вниманием. Когда он здесь, никто не шелохнется».

В антракте зал Комеди Франсез наполнился шумом, смехом и разговорами. В соответствии с правилами хорошего тона мужчины должны были отправляться к своим друзьям, чтобы приветствовать их жен с такими же церемониями, словно это происходило у них дома. В некоторых ложах лакомились конфетами, щелкали орехи, пили шербет и ликеры. Театр был только предлогом, чтобы уютно посплетничать, обычным проявлением светской жизни.

Марианна хорошо знала этот обычай, и после того как занавес упал перед кланяющимися артистами, она с лихорадочным нетерпением ждала того, что произойдет. Придет ли Язон приветствовать ее или останется в ложе вместе с Талейраном и другими гостями князя? Она горела желанием увидеть его совсем близко, коснуться его руки, попытаться отыскать в его глазах то же выражение, что и во время безрассудной вылазки в Мальмезон. И если он покинет ложу, придет ли он к ней… или прибережет этот желанный визит для другой дамы? Может быть, присутствие возле нее Чернышова смущает его? Может быть, не следовало позволять этому назойливому человеку сопровождать ее? Но она напрасно волновалась.