Бертран из Лангедока

И согласился Юк выстирать одеяние в пламени, ибо подобно огню пылала в нем страсть к домне Биатрис и готов он был выполнить любое ее желание.

Но едва только ступил он в огонь и погрузил руки с одеянием, как подлетела к нему белая птица и охватила его крылами. Это была саламандра, живущая в огне.

– Птица? – переспросила домна Матильда-Лана. – Я слышала, что саламандра – это ящерица. Она действительно живет в огне и питается чистым пламенем…

– Истинная правда, прекрасная домна и госпожа моя, – ответил жонглер Юк, низко кланяясь. – Однако у нее есть крылья и она покрыта перьями, почему кое-кто считает саламандру птицей. В то же время тело у нее, как у ящерицы, поэтому многие полагают, что саламандра все же ящерица. Ее природу можно считать двойственной, как и природу любви, которая одних возносит на крыльях, подобно птице, а других низвергает в ничтожество, к пресмыкающимся, что и произошло со мной от великой любви к даме Биатрис.

Белая птица силой забрала одеяние из белых перьев и возложила на себя. А самого несчастного Юка опалила огнем, так что он утратил всю свою первоначальную красоту, и никто с тех пор не узнавал прежнего Юка в нынешнем уроде с разноцветным лицом: ни дама Биатрис, ни знатные родители…

И потому, изучив жонглерское ремесло, стал Юк скитаться по дворам знатных сеньоров, развлекая прекрасных дам и издали любуясь их непревзойденной красотой…

Горестная эта повесть столь глубоко тронула сердце домны Матильды, что эн Бертрану пришлось отвести принцессу в комнаты и препоручить заботам любящих подруг и матери – королевы Альенор.

В этом месте нашей истории надобно отметить, что дарами своими Создатель оделил рыцаря Бертрана хоть и щедро, но неравномерно, и если одних было в избытке, то других – явно в недостатке. Доблести и остроумия было эн Бертрану не занимать, однако с искусством подбирать музыку к уже написанным строкам, да и с самим музицированием тоже дела обстояли совершенно иначе. Потому стихи свои обычно отсылал эн Бертран к одному музыканту Раймону Планелю, а тот уже превращал немые строки в звонкие песни, то воинственные, то озорные, а то полные нежной грусти – это уж как эн Бертран сочинит. Ибо слагать стихи эн Бертран был мастер.

Петь эн Бертран хоть и любил, но, щадя окружающих, нечасто дерзал, поскольку ни хорошего голоса, ни соразмерного слуха не было отпущено ему в надлежащей мере. И это весьма печально, что великолепные сирвенты распевались жонглерами, из коих наихудшим был Мальолин; сам же трубадур отчасти был как бы нем. Орать на прислугу – это пожалуйста. В бою до кого хочешь докричаться – ради Бога. А вот чтобы песенку спеть…

Потому, отведя домну Матильду к ее матери, королеве Альенор, возвратился эн Бертран в сад, к той самой скамье, где с жонглером Юком расстался.

Жонглер еще оставался там. Завидел Бертрана издали. Вскочил. Эн Бертран на скамью уселся, в жонглера взор вперил.

Жонглер Юк казался одних лет с самим Бертраном. Был темноволос, с обильной ранней проседью в растрепанных, торчащих во все стороны волосах. Лицо и левая рука в ожогах.

– Ну так что же, – вымолвил наконец эн Бертран. – За что тебя граф Риго зарубить хотел?

– За песню, – уныло сказал Юк.

– Спой, – велел эн Бертран.

Юк огляделся по сторонам – не слышит ли кто. Так сильно напугал его граф Риго. Эн Бертран сердито засопел своим сломанным носом, и жонглер удивительно быстро понял, что медлить не следует.

Лев – благороднейшая тварь (так незатейливо начиналась песенка), но так уж повелося встарь: хоть зверь и благороден, но ни на что не годен.

Дальше в песенке повествовалось (довольно корявыми простонародными стишками) о любовных похождениях льва, который оказался настолько глуп, что в поисках пары набрасывался с известными притязаниями на всех встреченных им животных. Обрюхатил он волчицу, осчастливил лисицу, едва не разорвал куницу, покрыл двух старых коров, не пропустил ни козлов, ни ослов – хоть те и отбивались, а тоже льву достались.

Увлекся Юк, глаза прикрыл от удовольствия. Сам свой голос слушает – и тает, тает… А голос и вправду чудный, богатый, с медью да с переливами.

Похождения льва завершались встречей с одним мудрым человеком, который и растолковал отважному, но невежественному зверю смысл его необузданных порывов.

«Признанье мне твое не внове, – сказал тот мудрый человек, – ты одержим любовью, а это страсть такого рода, что служит к продолженью рода».

И объяснил мудрец неразумной твари, что надлежит искать тому подходящую для себя пару, одной с ним породы. Не следует дарить любовью, не разбираясь, всякую скотину и любую животину.

Лев же, разумеется, спросил, как среди множества животных распознать львицу. Мудрый человек с охотой пояснил: мол, узнать ее вам будет просто: она такого же сложения и роста, как золото, у ней играет мех, она сильней и краше всех и от хвоста до зева львица – королева. И лишь одним от вас она разнится: без гривы львица.

И что же сделал тот глупый лев после того, как ему все растолковали, будто ребенку?

Пропев последний куплет, жонглер выразительно замолчал.

Эн Бертран хмыкнул.

– Принял за львицу львенка, – завершил он песню. – Теперь я понимаю, почему граф Риго не побрезговал гнаться за тобой с мечом в руке.

Жонглер встретился с Бертраном глазами.

– Неужто все, что говорят о графе Риго, – правда? – спросил он дерзко.

– Почти все, – сказал эн Бертран. – Песню поносную кто сложил?

– Я, – отвечал жонглер Юк.

– Оно и видно, – заметил эн Бертран. – Слова корявые, да и музыка сущая дрянь. А голос у тебя и впрямь красивый… К такому голосу еще бы и песни хорошие.

И пропел две строфы из своей старой сирвенты.

Едва лишь эн Бертран запел, Юк, не страшась смерти, откровенно поморщился. Эн Бертран пение оборвал, снова хмыкнул – беззлобно (что для эн Бертрана большая редкость) и так обратился к жонглеру Юку:

– А ну-ка расскажи мне правду, откуда у тебя эти ожоги…

Юк и рассказал.

Родился этот Юк на проезжей дороге. Мать, говорят, была паломница. На поклонение святым местам шла, к Иакову Компостельскому. А другие поправляют: нет, она бродяжка была. Только разница невелика.

Донесла молодая мать новорожденное дитя до первого постоялого двора да там и оставила на милость недобрых людей. А другие поправляют: не своей волей дитя оставила – умерла она.

Как бы то ни было, а ни матери, ни отца Юк отродясь не знал. Зато уж что ему с самого детства хорошо запомнилось, так это колотушки, попреки и тяжкая нудная работа с утра до вечера.

– А потом Господь Бог, должно быть, увидел, наконец, как я страдаю, и сжалился надо мной. Напустил на наш постоялый двор грабителей, – так продолжал Юк. – Загнали нас всех в малую камору, что за кладовкой. Все, что было съестного, из кладовки вынесли, одежду из сундука забрали. После дверь бревном подперли и запалили дом с четырех углов. Я один выбрался. Как жив остался – до сих пор в толк не возьму. Потом уж фиглярствовать выучился…

– Ладно, – так сказал эн Бертран. – Врешь ты складно, а правда, как я и думал, скучна и пресна, хуже вялой репы. Есть ли у тебя господин или же ты на свой страх по дворам знатных сеньоров таскаешься?

На этот вопрос Юк Пятнистая Рожа отвечать не стал. Лишь просиял, как ясное солнышко, рот до ушей раздвинул и на Бертрана с обожанием уставился.