Кинжал и яд

— Это в самом деле ужасно. Но послал меня к вам не он. В последнее время я жил в монастыре ораториан-цев в Обервилье, где познакомился с человеком, который к вам глубоко привязан. Господин Брианкур просил передать, что он вас по-прежнему любит и что ему удалось получить известия о ваших детях. Они чувствуют себя превосходно и…

— А мой процесс? Как обстоит дело с моим процессом?

Аббат тяжело вздохнул.

— Плохо… и даже очень плохо! Ваш слуга Ла Шо-се ни в чем не сознался под пыткой, но назвал ваше имя перед колесованием, и теперь вас повсюду разыскивают. Поэтому друг ваш просил передать, чтобы вы ни в коем случае не покидали Фландрию.

— Но ведь это уже почти Франция… здесь находятся королевские войска!

— Они не останутся тут надолго. В скором времени король уступит Фландрию испанцам, и вы будете в такой же безопасности, как если бы пребывали в самой Испании. Впрочем, господин Брианкур намерен сам прибыть сюда…

Разговор, который так заинтересовал маркизу, затянулся, становясь все более дружеским и непринужденным. Положительно, этот аббат был очарователен! И какие у него красивые глаза… Давно лишенная мужского внимания, мадам де Бренвилье начала кокетничать с ним и вскоре обнаружила, что ее улыбки воздействуют на него сильнее, чем он хочет показать. И она без особого труда добилась, чтобы он обещал прийти завтра — чтобы «утешить бедную затворницу».

Аббат посещал монастырь и в последующие дни, и маркиза всякий раз ждала его появления с заметной радостью. Она начала уделять много внимания своим туалетам — прежде бесполезным, — ради чего пошла на расходы и истратила часть ренты, доставшейся ей в наследство от покойной сестры. Постепенно между аббатом и затворницей установились более нежные отношения. Красота маркизы, которую монахини считали заблудшей овцой, произвела должное впечатление на аббата Дюваля. Он проводил в ее обществе долгие часы, не сводил с нее глаз, говорил с ней о лучшей жизни, не похожей на нынешнюю, — жизни более приятной, без запоров и решеток. И наконец настал день, когда он признался, что любит ее.

— Но каждый раз, входя сюда, я чувствую тяжесть на сердце, — сказал он. — Мне хотелось бы вырвать вас из этой обители, где вы стали почти пленницей. Мне хотелось бы помочь вам обрести счастье…

— Каким образом, друг мой? Разве вы не принадлежите богу? Он будет ревновать вас ко мне…

— Господь не осуждает искреннюю любовь, а я всегда сожалел о том, что семья вынудила меня принять сан. Как бы то ни было, я вас люблю и хочу жить этой любовью. Уедем отсюда, позвольте мне увезти вас!

— Куда же мы отправимся?

— Все равно! В Германию, в Нидерланды, в Данию — в любое место, где вы будете в безопасности… а я забуду о том, что был священником. В протестантской стране нас никто не станет тревожить.

Маркиза с радостью слушала эти речи о бегстве, о свободе, о любви. Но ей не слишком хотелось снова куда-то бежать: зачем, если очень скоро ее освободят испанцы? Дюваль отнюдь не затронул ее сердце. Однако он был красив, силен и страстен, а она так изголодалась по любовным ласкам! Сверх того, было приятно сознавать, что ей удалось сохранить власть над мужчинами и она по-прежнему способна заставить их делать глупости. Для начала маркиза предложила ему провести ночь вместе. Аббат не стал возражать — напротив, пришел в волнение, всячески показывая, что дорожит этой милостью.

— Завтра, после вечерни, я буду ждать вас в карете у ворот Ош. С наступлением темноты вы сможете выйти из монастыря через садовую калитку. Мы поедем в таверну, которую я хорошо знаю.

На следующий вечер предвкушающая ночь любви счастливая Бренвилье, закутавшись в темный плащ, выскользнула из монастыря урсулинок и устремилась на свидание. В темном закоулке у ворот она увидела карету: занавески были опущены, но дверца открылась при ее появлении. Чья-то рука помогла ей подняться. Дверца захлопнулась, кучер хлестнул лошадей, и холодный голос — в котором она не сразу узнала голос влюбленного аббата — произнес:

— Именем короля, вы арестованы!

Маркиза с ужасом увидела двух солдат, сидевших напротив и равнодушно смотревших на нее. Дюваль, который занял место рядом с ней, сменил сутану на камзол военного покроя.

— Но… кто же вы?

— Франсуа Дегре, полицейский пристав. Мне поручено доставить вас в Париж, мадам.

По пути из Льежа во французскую столицу Бренвилье предприняла несколько попыток спастись. На Дегре надеяться было нечего — вместо любовной страсти он выказывал теперь полную холодность, — и взбешенная маркиза попыталась обольстить одного из конвойных солдат. Ей нужно было связаться со своим старым сообщником Терья, чтобы тот раздобыл в монастыре урсулинок шкатулку — еще одну! — где она хранила свою исповедь. Кроме того, мадам Бренвилье просила солдата организовать засаду, чтобы освободить ее. Но адресованная Терья записочка была немедленно передана Дегре, который сказал пленнице:

— Оставьте всякую мысль соблазнить моих людей, мадам. Они верны мне. Что касается шкатулки, то она находится у меня. Прежде чем арестовать вас, я распорядился обыскать вашу келью.

Перепуганная до полусмерти маркиза поняла, что все погибло. Она дважды попыталась покончить с собой, но все оказалось тщетно — Дегре бдительно следил за ней. И 26 апреля в тюремной книге Консьержери появилась запись о прибытии новой узницы. Теперь процесс по делу Бренвилье мог наконец начаться.

Обвиняемая отрицала все, но улики оказались сокрушительными. Бедный Брианкур — тот самый молодой воспитатель, чье имя послужило приманкой для маркизы, — вынужден был дать показания против женщины, которую обожал. Когда председатель суда Ламуаньон стал его допрашивать, он сказал правду… и тем самым решил судьбу своей бывшей возлюбленной. Приговор гласил: отрубить осужденной голову, а тело сжечь на костре.

Вечером 16 июля 1676 года, в теплом летнем сумраке, Мари-Мадлен Дре д'Обре, маркиза де Бренвилье, в одной сорочке и с веревкой на шее была привезена к Нотр-Дам, чтобы принести публичное покаяние, а затем доставлена на Гревскую площадь для свершения казни. На улицах, крышах и в окнах было черно от собравшегося народа. Весь город стремился увидеть, как умрет эта знатная дама, виновная в неслыханных злодеяниях.

Из окна дома на мосту Нотр-Дам Брианкур смотрел, как движется тележка, в которой обычно возили нечистоты. На соломе сидела женщина, которую он безумно любил, но еще больше боялся. Парк д'Офмон, где родилась их идиллия, казался теперь очень далеким.

А осужденная, чье раскаяние было всеми признано абсолютно искренним, видела только небо… и бесстрастного человека, гарцевавшего около тележки. Франсуа Дегре получил приказ сопровождать маркизу к месту казни — до последней секунды ей суждено было находиться рядом с тем, кого она считала виновником своей гибели…

Из другого окна наблюдала за этим печальным зрелищем маркиза де Севинье. Когда все закончилось, прославленная своим эпистолярным талантом дама вернулась домой, обмакнула в чернильницу свое знаменитое перо и отправила дочери очередное послание:

«…после казни ее останки были сожжены на очень сильном огне, а пепел развеян по ветру, и нам суждено вдыхать его; так что если нас теперь вдруг охватит желание отравить кого-нибудь, то удивляться этому не стоит».

Действительно, это было всего лишь начало.

Палач Андре Гийом, отрубив голову осужденной одним мастерским ударом, тут же отхлебнул из бутылки вина.

— Отменная работа, не так ли? — сказал он аббату Пиро, который был близок к обмороку. — В такие минуты я всегда препоручаю себя богу, и до сих пор это помогало. Но эта дамочка дней пять не выходила у меня из головы. Надо будет заказать десять месс за упокой ее души.

После этого он отнес тело на костер, вспыхнувший ярким пламенем в темноте ночи и долго затем догоравший.

Когда пепел был развеян по ветру, усталый, но довольный Андре Гийом отправился к своей любовнице, чтобы преподнести ей небольшой подарок.

Проживала она в Вильнев-сюр-Гравуа и занималась тем, что предсказывала будущее. Звали ее Катрин Монвуазен, а чаще именовали просто Вуазен. Это была сильная и довольно красивая женщина, но ее слишком блестящие глаза внушали некоторую тревогу. Едва расцеловавшись с любовником, она нетерпеливо спросила: