Изгнанник

– Ну, ладно, пусть пока повеселится. Но как только я смогу подняться на ноги, я обязательно разыщу ее. А сейчас я последую твоему совету и отделаюсь прежде всего от мельниц, которые я решил подарить тем, кто на них работает. Завтра же ты поедешь к нотариусу месье Лебарону и пригласишь его к нам. А за это время я напишу несколько писем в Париж, Шербург и Гранвиль…

И Гийом погрузился в работу с ожесточением человека, который вынужден был не по своей воле долгое время бездействовать. За всеми бесконечными делами – ведением переписки, чтением, беседами с теми, кто наносил визиты, а также с доктором Аннеброном, который приезжал вместе с Анн-Мари Леусуа регулярно через день, чтобы следить за процессом выздоровления и осуществить все необходимые процедуры, – время шло незаметно. Безусловно, Тремэн старался как можно больше времени посвящать и своим любимым детишкам – он был бесконечно рад вновь обрести их!

Присутствие детей приводило его в восторг. С самого утра Элизабет прибегала, иногда даже еще босиком, посмотреть, как бреется ее папа. Он всегда сам выполнял эту немаловажную процедуру, и подобное занятие всегда восхищало маленькую девочку. Она устраивалась поудобнее в большом эбеновом кресле, с обивкой из черной кости; Гийом сам любил его, потому что когда-то оно принадлежало Жану Валету. Кресло пододвигали ближе к его походной кровати, и Элизабет, засунув ноги под массивные подлокотники в виде головы слона и подперев кулачками подбородок, устраивалась в нем, как в ложе театра, сосредоточенно наблюдая за движениями отца. Разумеется, она получала и важное преимущество первой поцеловать его в обе щеки, такие гладкие свежие после бритья. Отец и дочь теперь ласкались и нежничали непрестанно. Или по крайней мере до того момента, когда и Адам, еще недостаточно самостоятельный в свои четырнадцать месяцев, чтобы преодолеть лестницу, появлялся в дверях на руках Жанны. Конечно же, ему в тысячу раз интереснее было бы притопать своими ножками! Но с тех пор как он начал ходить, кормилица жила в постоянном страхе, что он упадет и что-нибудь себе сломает, а потому чаще носила его на руках вопреки его все нарастающим протестам. Это приближение слышалось издалека, но как только он оказывался на руках у Гийома, он успокаивался как по волшебству и сразу становился серьезным, внимательным, сосредоточенным. Он почему-то полюбил ощупывать лицо своего отца и делал это с торжественностью эксперта, которому представилась редкая удача изучить какую-нибудь античную статую. Великодушная Элизабет соглашалась с этим и уступала ему место, Она очень любила своего братишку и сознавала ответственность за него. Ничего подобного не было в ее чувствах к Александру. Тот был ее кавалер, приятель по играм и забавам. Со времени ее длительного пребывания в Варанвиле, где весь дом и сад все еще вспоминали их подвиги и долгие беседы, он стал восприниматься как будущий муж, тот, которому в один прекрасный день придется подчиниться, следуя древнему обычаю, сохранившемуся еще с варварских времен. Конечно, в темноволосой головке Александра было гораздо больше рассудительности и здравого смысла, чем под русыми локонами Элизабет, тем не менее девочка полагала, что она создана для того, чтобы повелевать. И она упражнялась в этом без зазрения совести, прекрасно зная, что стоит ей запечатлеть поцелуй на щеке своего друга, как он тут же бросится выполнять ее прихоти.

Какими бы они ни были, Гийом обожал своих «маленьких рыжиков»: Адама, такого кругленького и розового, с огромными голубыми глазами, которые напоминали Гийому глаза его собственной матери Матильды, и особенно Элизабет, обладающую ослепительной грациозностью, гораздо более привлекательную, чем обыкновенные толстушки-милашки ее возраста. Ее серые глаза изменялись в зависимости от настроения: иногда они были блестящие, иногда темные и мрачные. Ее маленькое подвижное личико, черты которого немного напоминали Гийома, правда, гораздо более утонченные, но почти такие же высокомерные, искрились живостью ума и хитростью, но случалось оно становилось серьезным, задумчивым и принимало выражение достоинства, не характерное обычно для такого юного возраста, особенно когда ее мать делала ей внушение.

Отношения Агнес с дочерью с некоторых пор стали более прохладными, чем с сыном – он не был обременен теми же заботами, которые мучили его сестру. Обычно она казалась безразличной к тому, что на самом деле задевало ее за живое. Чтобы подчинить, окончательно преодолеть этот своевольный и мятежный характер, надо было его сломать. Агнес, зная, что Гийом категорически противиться этому, не решалась, отдавая предпочтение ласке в надежде, что дочь вскоре забудет мрачные дни последней зимы. Тем не менее эта подчеркнутая официальность и натянутость их отношений поразила Гийома:

– Разве ты больше не любишь свою маму?

– Да нет же, – непринужденно ответила Элизабет, – я люблю ее, особенно с тех пор, как вас нашли…

Гийом предпочел дальше не расспрашивать. Он не сомневался, что после его исчезновения отношения между матерью и дочерью испортились, иначе Розе не было смысла забирать ребенка, но Гийом в данный момент не стремился выяснить подробности. Возможно, позже он поговорит об этом с мадам де Варанвиль или даже с самой Элизабет. Агнес и он старались сохранять необходимую в данной ситуации видимость возобновления гармонических отношений, так неожиданно и резко разорванных. С первого взгляда можно было подумать, что все идет, как и раньше; Агнес, с рукоделием в руках сидя у изголовья своего мужа, проводила долгие часы, как и полагается заботливой супруге. Накрывали им. обычно в библиотеке, и церемония принятия пищи протекала обычно в кажущемся согласии. Они охотно беседовали, особенно если при этом за столом еще один прибор был предназначен для кого-нибудь из друзей, что было, кстати, нередко. Часто приезжал Феликс, один или вместе с Розой. Мадемуазель Леусуа завтракала с ними через день, иногда Гийом пытался задержать и доктора, но этого ему никогда не удавалось, как бы он ни настаивал. Обычно Пьер Аннеброн извинялся, ссылаясь на большое количество больных, которых ему необходимо срочно посмотреть. Агнес поддерживала приглашение, впрочем, не слишком настаивая и хорошо понимая, что гостеприимство ее мужа мучительно для любовника.

Пьер, переходя попеременно от райского блаженства к мукам ада, уже не понимал, счастлив ли он, или несчастен. Его страсть к супруге Гийома и его дружеское расположение к нему самому вращались по замкнутому кругу, так как он не имел мужества порвать с одним или с другой. Ему приходилось все время краснеть, когда рука Гийома сжимала его руку в рукопожатии, и бороться с безумным желанием убежать как можно дальше. Но лишь обнаженные руки Агнес обвивались вокруг его шеи, он был готов с удовольствием задушить ее мужа, если бы тому случайно пришлось в этот момент перед ним появиться. Кстати, каждый раз, когда он решался поговорить наконец серьезно и пробормотать что-то вроде того, что пора прекратить это безумство, молодая женщина поцелуем закрывала ему рот, не позволяя объясняться дальше» – еще будет время подумать об этом, когда Гийом опять сможет ходить…

А пока, решив наслаждаться еще долгое время любовью, которую она вкушала с наслаждением тем более страстным, чем более изощренной становилась эта любовь, Агнес обнаружила в себе большую потребность в деятельности. Еще недавно она, казалось, похоронила себя в Тринадцати Ветрах, а теперь вдруг начала проявлять интерес к простым людям из окрестных деревень, оказывая им милосердие, необходимое якобы небесам, за то, что были услышаны ее молитвы о возвращении ей горячо любимого супруга. Ей также приходилось отдавать визиты своей соседке, мадам де Ронделер, в поместье Эскарбосвиль или госпоже д'Урвиль. Мало-помалу все привыкли встречать ее кабриолет на маленьких проселочных дорогах. Ею восхищались. Ее даже обожествляли…

И никому не пришла в голову мысль обратить внимание на то, что маршруты мадам Тремэн легко вписывались в четырехугольник, ограниченный Ла Пернелем, Виселем, Пепэнвастом и Фановилем. И тем более никто не мог себе представить, что иногда – приблизительно раз в неделю, – кабриолет с его прекрасным кучером, как всегда скромно одетым, что вполне подходит тому, кто делает добрые дела, углубляется в густой лес, где высокие струйные деревья стояли в окружении приземистых пышных кустарников; затем по самой заросшей тропинке он выезжает к руинам старой башни, от которой осталось только что-то вроде пещеры, и что там на постели из папоротника владелица Тринадцати Ветров и доктор из Сен-Васта занимаются тем самым милосердием, которое в том случае считается нужным, если начинается с себя. Разумеется, Пьер приходил по другой тропинке.