Фиора и король Франции

Все было предусмотрено так, что, помимо сопровождавших ее стражников, Фьора не должна была никого встретить на своем пути. В церкви тоже не было никого, кроме старого священника и его помощника, перед которым Фьора встала на колени и так простояла всю мессу, прежде чем принять причастие. Затем ее таким же порядком провели назад, и она опять не встретила ни единой живой души. Весь дворец, кроме часовых на стенах, казался погруженным в полное оцепенение.

Ее ожидал легкий завтрак из молока, меда и хлеба с маслом, и Фьора съела почти все, чтобы убедиться самой в том, что душевное равновесие не покинуло ее. Поединок должен был состояться незадолго до полудня, и времени до него оставалось совсем немного. Она поправила прическу и вымыла руки. Теперь она была готова принять свой жребий, каким бы он ни был. В душе она ощущала полное умиротворение. Ей оставалось проявить лишь немного храбрости, и Фьора подумала о своей матери, Мари де Бревай, которая взошла на эшафот с улыбкой на устах.

Конечно, она разделяла судьбу с тем, кого любила, и поэтому ей было гораздо легче. Фьоре же предстояло умереть в одиночестве и не показать при этом никакой слабости, и она подумала, что обязана сделать это, чтобы не запятнать имени, которое носила, памяти родителей и своего приемного отца.

В назначенный час она оказалась на небольшом возвышении с креслом, стоящим недалеко от королевского трона, вокруг которого толпились одетые в темное приближенные Людовика XI.

На нем все еще была цепь с орденом Святого Михаила, а сам он был одет в костюм из черного бархата и в такую же шляпу.

Фьора поклонилась Людовику XI и прошла на свое место.

И только тогда она увидела палача. Должно быть, он был в той группе, которая шла следом за Фьорой, и она его просто не смогла заметить.

Фьора побледнела, когда он подошел и встал рядом с нею.

Она заставила себя смотреть прямо перед собой на огороженную площадку. Одна из сторон, та, что была обращена в сторону дворца, оставалась открытой, а по остальным трем сторонам вплотную стояли гвардейцы, и их начищенные доспехи сверкали на ярком солнце. Но, увы, среди них она не видела Мортимера, так же как и среди советников короля — Филиппа де Коммина.

У подножия королевской трибуны появился Великий прево, который должен был судить бой… Рядом с ним стояли четверо трубачей, а немного в отдалении — четверо барабанщиков, все одетые в черное.

Тристан Отшельник повернулся к королю, которого приветствовал с достоинством старого солдата:

— Не угодно ли королю приказать, чтобы привели участников поединка?

Движением руки Людовик XI выразил согласие. Почти сразу под звуки барабанов появились Лука Торнабуеии и ле Дем, которые встали на колени перед королевским троном. На обоих были короткие кожаные плащи и легкие доспехи для пешего боя.

Позади них слуга нес две шпаги и два кинжала. Кто-то одолжил им латы, которых у них не было, а у Торнабуони на небольшом щите было изображение его герба. Ле Дем, который не принадлежал к благородному сословию, сам изобразил на щите фигуру лани на лазурном поле, чтобы иметь какой-то символ. Оба были очень бледны.

В это время поднялась решетка, разделяющая дворы, и все увидели священника со свитой, перед которыми окружающие встали на колени. Позади священников шла молодая женщина.

Ее высокий эннен, обвязанный голубой вуалью, и затканное цветами лилии платье резко контрастировали с мрачной одеждой самого короля и его окружения. С замиранием сердца Фьора узнала ее: это была вторая дочь короля, Жанна Французская, герцогиня Орлеанская. И, по — видимому, ее появление очень не понравилось отцу.

— Дочь моя, что вы здесь делаете? — раздраженно воскликнул он после того, как процессия приблизилась.

Юная принцесса смиренно преклонила колено перед троном и подняла на отца чистые голубые глаза.

— Я еще не знаю, ваше величество, но мне показалось, что я непременно должна быть рядом с вами, когда вы станете просить небо о вынесении справедливого приговора, и помочь вам.

— А как, интересно, вы обо всем узнали, сидя в своем замке?

— Я получила письмо, сир, — ответила Жанна, которая не умела лгать.

— От кого это письмо?

— Потерпите, и я вам отвечу, но только после того, как закончится сражение.

— Как вам это нравится? Впрочем, я, кажется, знаю! Но если вы пришли, то сядьте рядом со мной, и давайте займемся тем, для чего мы здесь собрались!

Его мрачный взгляд снова обратился к тем двоим, что стояли на коленях:

— Вы не отказываетесь от обвинений, выдвинутых вами против присутствующей здесь мадам де Селонже?

Ответил «да» один Торнабуони, впрочем, довольно твердым голосом. Оливье ле Дем, который дрожал с головы до ног и не мог вымолвить ни единого слова, только кивнул.

— Вы оба исповедались, прослушали святую мессу и получили святое причастие? И все же продолжаете настаивать?

Оба подтвердили. В глазах короля сверкнула молния, но губы его сложились в улыбку.

— Нам, кажется, известно, почему вы оба высказываете столько уверенности и храбрости, впрочем совершенно необоснованной, — продолжил он с насмешкой в голосе. — Вы, вероятно, думаете, что раз мессир Мортимер и мессир Коммин не могут выступить здесь, то уже не найдется никого, кто встал бы на защиту этой дамы и рискнул бы жизнью за ее честь? Тогда посмотрите! А вы, трубачи, играйте! Мне кажется, сюда направляется рыцарь!

Решетка снова поднялась и пропустила трех всадников: один из них был одет в дорожное платье, двое других — в полном вооружении, и огромная радость охватила Фьору: если первый из них был Коммин, то второй на боевом плаще носил герб с серебряными орлами и был Филиппом де Селонже!

Миновав ворота, трое всадников спешились и направились к королевской трибуне, а Торнабуони и ле Дем со страхом смотрели на их приближение и, без сомнения, думали, что правила изменились и им придется сражаться каждому с отдельным соперником. Трое рыцарей приблизились, поклонились королю, и Коммин проговорил:

— Сир, мессир Мортимер и я выполнили поручение, которое ваше величество соблаговолило на нас возложить. Если вашему величеству угодно, то я представлю ему графа Филиппа де Селонже, кавалера благородного ордена Золотого Руна, который явился к вам по своей доброй воле, чтобы встать на защиту жизни и доброго имени своей оклеветанной супруги. Он согласен на смертельный бой.

Фьора со своего места жадно вглядывалась в суровое лицо Филиппа, и ее сердце наполнила безграничная любовь. Он никогда еще не казался ей таким гордым и красивым! Людовик XI наклонился к нему:

— Мы удовлетворены, граф де Селонже, что вы приехали к нам для этого поединка! Мы полагаем, что вам известна та опасность, которой подвергается жизнь графини из-за ее… неосторожности.

— Если все то, что мне сказали, — правда, то я все понимаю и с радостью буду драться, с позволения короля, сразу с двумя этими людьми, которые оклеветали ее из-за самых низких побуждений: ревности и скупости.

— Минутку! Прежде чем вы выйдете сражаться, давайте проясним ваше отношение к нам! В первый раз вы были приговорены к смерти за то, что заманили нас в ловушку и пытались убить.

— Слово слишком жестоко, сир, — возразил Филипп. — Тогда была война, а вы были самым смертельным врагом моего господина, последнего герцога Бургундского, да упокоит его господь вместе с праведниками!

— Допустим! Графиня добилась не только вашего помилования, но и освобождения. Во второй раз, в Дижоне, мы приговорили вас к смерти за то, что вы смущали народ и призывали его к бунту. Дайте нам договорить и не перебивайте! — с досадой воскликнул он, потому что увидел, как Филипп снова пытался что-то сказать. — На этот раз мы сами помиловали вас, чтобы прекрасные глаза не покраснели от слез, и вас поместили в наш замок Пьер-Сиз, откуда вы сбежали. Так?

Селонже склонил голову в знак согласия.

— Итак, — продолжил король, — для нас вы — беглый заключенный, и мы имеем полное право арестовать вас, если в поединке вы одержите победу. Надеемся, что наши посланники объяснили вам ваше положение?