Меч в рукаве

Возвратился Лот под утро, когда перед его домом не осталось ни одного искалеченного странниками человека.

– Пусть они и желали нам зла, но зря вы так с ними, – проворчал он, сбрасывая накидку.

– Им осталось уже недолго, – сказал Гавриил. – Ты вернулся один – тебе снова не поверили?

– Да, мне не поверили! Никто не поверил, даже мои старшие дочери!.. Видит Бог, я готов остаться здесь, с ними, но мне надо заботиться о младших дочерях. Потому я повинуюсь вашей просьбе – мы уходим.

– Здравый выбор, – одобрил его решение Гавриил. – Но только запомни хорошенько: как выйдете за стены – не оглядывайтесь. Хозяин сам будет проводить ликвидацию аномалии, и мы не ручаемся, что ты и твоя семья без последствий выдержите вид Пламени. Если кто-нибудь из вас ненароком узрит Пламя даже краем глаза, мозг его высохнет, а тело сначала окаменеет, а после рассыплется в прах. Предупреди об этом жену и дочерей! И поторопитесь – солнце вот-вот взойдет…

Синберторикс и Гавриил стояли у западных ворот города и провожали глазами спешно удаляющееся от них на восток Лотово семейство. Агент пожелал скрыться в соседнем поселении, взяв со странников слово, что последующая за карой города «очистка» окрестностей обойдет то стороной.

– Десять человек, – негромко произнес Синберторикс. – От них требовалось всего десять человек с нормально функционирующим мозгом!

– Десять нормальных? – кисло усмехнулся ему в ответ Гавриил. – Мы и агента от этих «нормальных» еле-еле спасли…

Из-за гор вставало солнце, озаряя округу багровыми лучами. Но с его появлением весь западный небосклон мгновенно накрыла огромная иссиня-черная туча. И хоть вокруг стояло полное безветрие, туча начала быстро надвигаться на город. Ударил далекий раскат грома, но вместо молний из затягивающего небо марева полыхнули длинные, достающие до самой земли, языки пламени.

– Ты готов? – спросил Гавриил у Синберторикса.

– Готов, – бросил тот.

– Ну тогда по местам! – распорядился Гавриил. – Ты оставайся здесь, а я перекрою восточные ворота.

И вновь, как и вчера, в каждой руке у обоих странников словно из ничего появилось по сверкающему клинку…

Первые проснувшиеся и вышедшие из домов горожане – те, что не участвовали во вчерашнем безумии у дома Лота, – взволнованно взирали на летящую со скоростью конного воинства филистимлян, пышущую огнем тучу. Крики страха заполнили узкие улочки…

Содом встречал последнее в своей истории утро.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

АВТОПОРТРЕТ С ДВУМЯ НЕИЗВЕСТНЫМИ

Привел же меня черт родиться в России, да еще с талантом!

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

В тот день Мефодий Ятаганов вернулся домой позже обычного и, пройдя в квартиру не разуваясь, устало плюхнулся на диван. Его натруженное тело, первый раз за вечер приняв наконец-то горизонтальное положение, расслабилось и благодарно отозвалось приятной истомой. Старинная присказка «от работы кони дохнут», последние шесть часов тупо свербевшая в мозгу Мефодия, оказалась очень недалека от истины, вот только, исходя из собственного опыта, Мефодий – будь на то его воля – поменял бы в присказке почившего в бозе непарнокопытного на грузчика продовольственно-товарной базы.

Впрочем, грузчиком как таковым Мефодий считаться не мог. И действительно: разве то, что выпускник художественного факультета университета искусств подрядился разгружать вагоны с сахаром и мукой, давало ему право причислять себя к этой категории тружеников? Конечно же, нет. Но Мефодий жил в такое незавидное время, когда одно владение кистями и красками, каким бы виртуозным оно ни являлось, не могло прокормить даже его самого, не говоря уже о семье…

Мефодий перевел взгляд на свои давно потерявшие итальянскую благородность ботинки и сразу же подумал о Раисе. Она бы такого безобразия точно не допустила: в грязной-то обуви – да по чистым полам!.. Но Раиса ушла полгода назад, ушла окончательно и бесповоротно – Мефодий знал это не хуже, чем законы построения художественной перспективы. Ушла, только и оставив после себя забытую губную помаду на туалетной полочке и вот эту подаренную ее уходом привилегию – попирать ботинками чистые полы. Да и какие они, к чертовой матери, чистые! После разрыва с женой Мефодий брался за половую тряпку редко, да и то предварительно опрокинув на паркет банку с растворителем или тогда, когда грязь уже требовала совковой лопаты, а не влажной уборки.

«Ты полный ноль, Ятаганов-младший! – сказала ему Раиса перед тем, как демонстративно захлопнуть за собой дверь. – Будущего у тебя нет и не предвидится; ты законченный неудачник по жизни! Вот увидишь: пройдет еще пара лет, и ты сопьешься среди своих мольбертов, а единственное, что сможешь нарисовать, – «черный квадрат»! Да и тот кривой, потому что руки твои будет колотить вечный похмельный мандраж… Прощай!»

Мефодий ни спорить с Раисой, ни умолять ее остаться не стал, хотя и сильно любил свою жену, пусть и связанную с ним лишь узами гражданского брака. Решила так решила. Все равно жить дальше в тех отношениях, что сложились у них за последнее время, он тоже не мог. И как бы назло Раисе, отбывшей к новым горизонтам и «настоящим мужикам, которые не витают в облаках, а зарабатывают вполне реальные деньги», поклялся завязать со спиртным, введя лимит даже на пиво. Как ни странно, но клятва эта, данная скорее под горячую руку, а не сознательно, пока Мефодием безукоризненно выполнялась…

А познакомились они с Раисой полтора года назад в городском парке, где только что окончивший университет Мефодий делал первые шаги в качестве уличного портретиста. И хоть занятие это и не давало особой прибыли, но с грехом пополам помогало безработному художнику сводить концы с концами без отвлечения на дополнительные заработки.

То, что на Старом Арбате считалось в порядке вещей – а именно рисование в общественных местах, – здесь, в отдаленном от Москвы провинциальном Староболотинске, выглядело немного экзотично. А потому возле Мефодиева этюдника, который очень скоро намертво вписался в ландшафт парковых аллей, наблюдалось постоянное оживление. Праздно гуляющую публику неподдельно интересовало таинство превращения белого ватмана в портретный лик желающего увековечить себя добровольца. Иногда, правда, попадались критически настроенные субъекты, в массе своей нетрезвого вида, не соглашающиеся с художником по поводу схожести того или иного изображения с оригиналом, но до вырывания карандаша из рук дело еще ни разу не доходило. Так что к вечеру у Мефодия в кармане пиджака стабильно нарисовывался некоторый прожиточный минимум.

Раиса подошла к Мефодию под вечер, когда художник уже собирался уходить и складывал в сумку рабочий инструмент, а также маленький раскладной стульчик, на который он усаживал свою клиентуру.

– Я опоздала, да? – с сожалением проговорила девушка, грустно наблюдая большими и печальными карими глазами, как Мефодий пакует свой нехитрый скарб.

– Да, уже слишком темно, – сочувственно ответил Мефодий, – а фонари на этой неделе почему-то не зажигают.

– Мэрия теперь экономит на всем, – вздохнула девушка, явно знавшая причину отсутствия в парке электричества. – Должают энергетикам, потому так и делают… Ну что ж, значит, не судьба; приду как-нибудь в другой раз…

И она, повесив нос, собралась было удалиться восвояси.

Мефодий вдруг почувствовал жуткую неловкость оттого, что отказал этой прекрасной темноволосой особе, хотя в парке и правда было хоть глаз выколи – то есть именно те условия, в которых ничего, кроме вышеупомянутого «черного квадрата» и не получилось бы.

– Подождите! Подождите минутку! – закричал он вслед незнакомке.