Бездна

— Великолепная речь, господин Ротшильд. И правильная. Вы очень точно обрисовали нашу тактику и политику. Может, немного эмоционально, но верно до последнего слова. Славяне и немцы — вот вечная и неизгладимая угроза нам, международному еврейству. И ни у кого нет сомнения, что они ДОЛЖНЫ БЫТЬ УНИЧТОЖЕНЫ ДО ПОЛЕДНЕЙ ОСОБИ. Но КАК нам это сделать? У нас остался только один шанс, последняя надежда — САСШ. Не будет ли вступление этой страны в войну такой же ошибкой, как и то, что мы сделали в Европе?

— ТАМ мы слишком следовали их ТРАДИЦИЯМ войны. Воевать нужно типично американскими методами: травить газом, распространять бактериологическую заразу, изготовлять отравленные продукты, растлевать нравственность и мораль. Выбора у нас нет.

На некоторое время воцарилось молчание, затем кто-то из сидящих за столом произнёс:

— А как же быть с нашими соплеменниками?

— Все евреи, которые ХОТЯ БЫ ДЫШАЛИ ВОЗДУХОМ РОССИИ И ГЕРМАНИИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ УНИЧТОЖЕНЫ! Поскольку их уже НЕВОЗМОЖНО будет вернуть на путь истины.

— Вы соображаете, ЧТО вы предлагаете?!

— НАШИ евреи — спасутся. И ещё раз продемонстрируют всем, что мы живучи. А ТЕ — они отравлены. Пусть…

— Но их же почти ВОСЕМНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ!

— Восемнадцать миллионов НИКЧЁМНЫХ?! Пропитанных национал-социализмом и коммунизмом? Если бы они ЧЕГО-ТО стоили, то давно бы уже были в наших рядах… пусть решает судьба. Дайте указание господину Рузвельту и Госдепартаменту — ЗАПРЕТИТЬ въезд евреев из ССР и Германии, а так же тех стран, которые ими оккупированы. Ещё передайте — МОЖНО НАЧИНАТЬ! И пусть НЕ СТЕСНЯЮТСЯ в средствах. Объясните, что с этими грязными славянами и с немцами требуется обращаться так, как с индейцами…

Глава 30

Париж. Дюнкерк

Молча и зловеще в город вступали войска. Не совсем молча, конечно: топали тысячи сапог, время от времени лязгало оружие, гулко рокотали танки, потрескивали выхлопом тягачи, тянущие за собой орудия. Они шли по улицам французской столицы, настороженно вглядываясь в пустые окна. Ни один француз не вышел из дома. Лягушатники испуганно косились из-за штор, плотно прикрывающих окна. Мёртво пялились на солдат стальные жалюзи закрытых наглухо витрин магазинов и кафе, исчезли с тротуаров многочисленные столики больших, маленьких, и совсем крохотных бистро. Даже автомобилей, в последние годы заполонивших Париж, и то не стало вдоль тротуаров. Неизвестно куда исчезли их вереницы, ранее заполнявших город беспрерывным гудением моторов и шуршанием шин. Все, кто мог — бежали из столицы. Кто на юг, откуда была возможность перебраться в Африку или нейтральные пока страны. Кто — на Запад, к Ла-Маншу, где рыбаки брали сумасшедшие деньги, чтобы перебросить беженцев в Британию. Но были многие, кому было просто некуда бежать. Они остались, в страхе ожидая своей судьбы. Откуда то появились многочисленные «очевидцы» зверств, которые вытворяли русские и немцы на захваченных ими территориях. Рассказывали о том, что целые городки и селения вывозились неизвестно куда, и людей больше никто никогда не видел. Они словно исчезали среди невообразимых глазу европейца просторах жуткой «Сибири», где вместо охранников страшные белые медведи с кроваво-красными глазами и штурмовыми винтовками в лапах стерегут несчастных французов, и когда запаздывает продовольствие, питаются невинными младенцами. Выползали на свет божий и древние страшилки про людоедов-казаков, которые не могут уснуть, если не напьются крови честного француза. Словом, те, кто остались в городе смотрели на себя, как на живых мертвецов.

В попытке избежать разрушения Парижа и жертв среди мирных жителей мэр города объявил его открытым городом. И вот победители вступали в столицу. Молча. Мрачно. Жутко. Тысячи ног синхронно опускались на брусчатку его улиц, и страшное топание гулко разносилось по ожидающему своей участи городу: Шлёп, шлёп, шлёп… При каждом шаге вздрагивали добропорядочные буржуа и седые матроны, наполнялись слезами глаза детей, которые крепче прижимались к дрожащим от страха матерям. У отцов сжимались от бессильной злобы кулаки… Шлёп… Шлёп… Шлёп… Молча. Неотвратимо. Войска вступали в Париж, который ждал свой участи… Которая, впрочем, уже давно была решена с ОБОИХ сторон. И стой, что проигрывала, и с той, войска которой входили в столицу Франции. И русские, и германские войска горели справедливым желанием отомстить. За миллионы замученных и убитых, за стёртые с лица земли колхозы, фермы, шахты, заводы и фабрики. За всё. За ложь, за обман, словом — мстить БЫЛО за что, за гнусную политику, за продажность и беспринципность, за вероломство, с которым нарушались ВСЕ договора, за двойные стандарты. В сердцах гренадеров и пехотинцев не было жалости. Не было доброты, если у кого то на миг и вздрагивало сердце при виде блестящих чёрных глаз какого-нибудь гавроша, то тут же солдат вспоминал его ровесника где-нибудь в Карелии или в Тюрингии, под Ленинградом или в Швабии, растерзанного на куски озверелой бандой грабителей и убийц, залитого кровью от содранной с тела кожи, или того пуще — насаженного на вертел и приготовленного как лакомое блюдо для людоедов из Африки или Полинезии. Никто не собирался забывать, что именно французы перебросили самое большое количество туземных войск, творивших просто невообразимое для обычных людей. Жалости не было. И Гитлер, и Сталин долго совещались над тем, как следует поступить со страной, являющейся одним из непосредственных виновников жуткой войны на уничтожение, длившейся уже третий год, теми, кто позволил своим правителям творить геноцид на захваченных территориях. И пришли после жарких споров к общему решению: такой страны, как Франция — больше не будет. Всё трудоспособное население должно быть направлено на стройки Германии и СССР для восстановления разрушенного хозяйства. Все несовершеннолетние будут направлены для ариизации, как выразился Функ, в страны — победительницы. Те же, кого вывозить нецелесообразно по причине возраста или никчёмности — использовать для сооружения военных и хозяйственных работ на месте. Загнать их в шахты, на рудники, на корчёвку лесов, строительство дорог и перешивку железнодорожных магистралей. Пусть сносят свою Линию Мажино, тянут линии электропередач, магистральные трубопроводы. Короче — расплачиваются ЗА ВСЁ. Тем более, что на повестке дня оставалось два важных вопроса: первый — это Британия. Второй — освобождение Крыма и Закавказья со Средней Азией. Если Кавказ турки полностью обезлюдили, то в Средней Азии тысячи декхан вспомнили, что такое палка хозяина, гуляющего по твоей спине. Многочисленные «сахибы», понаехавшие из Метрополии заставляли узбеков, таджиков и прочих с утра до вечера гнуть спины на хлопковых плантациях, в карьерах, в рудниках, при малейшей попытке сопротивления или возмущения расстреливая сотнями. Так что — церемониться с французами никто не собирался, да и не хотел…

Войска победителей триумфальным маршем прошли по когда то оживлённому, а теперь — словно вымершему городу насквозь. Затем все расположились за пределами городской черты, ожидая ночи. С ноля часов Париж, согласно древним законам войны, принадлежал ИМ на три дня и три ночи…

Через десятки лет туристы приезжали посмотреть на место, где когда то, по слухам, расстилался город, осмелившийся противостоять могучим свободным странам. Город, бывший рассадником тлена и мерзости, невообразимой каждому нормальному человеку. CARTHAGO DELENDA EST. Карфаген должен быть разрушен. Никто никогда не узнает того, что произошло в эти трое суток ни с Парижем, ни с его жителями. Солдаты вошли в город. Через три дня вышли. Затем на бывшую столицу Франции двинулись сапёрные подразделения. Облака дыма и пыли заволокли когда то синее небо, которое воспевали тысячи поэтов и писателей. Говорят, что ещё долгое время после этого на грудах кирпичей выли потерявшие хозяев собаки и с жутким шипением и мяуканием над трупами жителей дрались одичавшие кошки… А ещё ходил слух, что через десять лет после Судного Дня при расчистке территории нашли ЖИВОГО парижанина. Во время уничтожения он спрятался в городской канализации и умудрился спастись. Чем он питался все эти годы — так и осталось неизвестным. Правда, поговаривали, что неподалёку от его логовища нашли груду костей: крысиных, разных домашних животных, и человечьих… Его торжественно поместили в клетку в зоопарке Берлина и повесили надпись: Последний парижанин. Долго он не прожил. Отвыкший от человеческих глаз, при виде толп, собиравшихся вокруг него, француз сошёл с ума и перегрыз себе вены, покончив самоубийством. Фактом осталось ли то, что от когда то цветущего города остались только груды кирпичей и камня, на которых так ничего и не выросло. Сена быстро обмелела, заросла кустарником и водорослями, и уже ничто никогда не напомнит никому, что на том проклятом месте стоял цветущий город. Лишь ржавые обломки нелепого сооружения исполинских размеров, неизвестно почему не пущенные в переплавку напоминают многочисленным туристам о том, что здесь когда то был город…