Карнавал

3

Протерозой, 10 марта

Лаборатория находилась на двадцать восьмом этаже. Большое окно подходило к самому полу, открывая распластанные перспективы родного города. Внизу ползали машины и трамваи. Трамваи были интереснее: они часто здоровались при встрече, включая фары, а иногда останавливались друг напротив друга и целовались, как малознакомые собачки – в щеку. Обычно целовались трамваи с одинаковыми номерами, но сегодня остановились второй и седьмой. «Извращение», подумала Одноклеточная и вернулась к работе.

По утрам она работала с крысами. С белыми, голохвостыми, лабораторными. Крысы, в отличие от людей, все имеют свое лицо и тем интересны. Это обстоятельство Одноклеточная заметила не сразу, но, заметив, сразу полюбила крыс, как родных. Особенно родной была Муся. Муся была добрым и застенчивым зверьком; на беговой дорожке она всегда пристраивалась сзади, за что и получала удары током. Одноклеточная на ее месте вела бы себя точно так же – она бы стеснялась расталкивать других крыс. За это Одноклеточная и любила Мусю, за характер. Вчера Муся перенесла одну из непонятных черепных операций (ради которых здесь, собственно, и держали крыс) и на сегодня ее избавили от обязательной беготни. Муся сидела на дне стеклянного ящика и смотрела на Одноклеточную. Сегодня она смотрела особенным, почти разумным взглядом – не на руки человека, а в глаза. «Муся, умничка ты моя», подумала Одноклеточная. Муся отвернулась, прочитав нежность во взгляде.

Одноклеточная сделала последние записи в журнале и еще раз взглянула на Мусю. Муся делала зарядку – беззвучно царапалась лапками о скользкое стекло, имитируя попытки выбраться. «До свидания, лапочка», подумала Одноклеточная и отправилась в кабинет хирурга.

Фамилия хирурга была Лист, это не позволяло догадаться о его национальности, зато позволяло практиковаться в угадывании. Лист имел большую рыжеватую шевелюру и усы, отращиваемые под Энштейна. Однако у великого Альберта усы подчеркивают печаль глаз и оттого сами выглядят чуть печально. Усы же Листа выглядели бодро, по-саддамохусейновски. Визит к Листу был одной из неприятностей дня.

Одноклеточная прошла по пустому, совершенно белому и узкому, как щель, коридорчику. Длина ее шагов сократилась вполовину. Если Лист будет в настроении, то он не пригласит ее сесть, а взглянет снизу вверх из-за своего широкого стола и порадует новой медицинской шуточкой. «Одноклеточная, ты че бледная, как спирохета?» – например, спросит он, и Одноклеточная сразу покраснеет и опустит глаза. Но хуже, если он будет вежлив и пригласит сесть.

Она постучалась и приоткрыла дверь на полладони – так, чтобы в щелку мог пройти только звук, а не что-либо материальное.

– Можно?

Молчание. Боже мой, он сегодня не в духе.

Она сделала щелку шире и протиснулась в кабинет. Лист писал, не обращая на нее внимания. Не дописав четвертую строчку (Одноклеточная считала), он отложил ручку.

– Садитесь.

Она села.

– Ну? – спросил Лист и сделал спокойно-страшное лицо. Его лицо выглядело, как асфальтовая дорожка, которую видишь, перегнувшись над балконными перилами тридцатого этажа.

– Что ну? – тихо спросила Одноклеточная.

Лист помолчал еще немного.

– Ах, что ну? – спросил он с интонацией: ты виноват уж тем, что хочется мне кушать. – Это я вас спрашиваю что.

– Что? – опять спросила Одноклеточная.

– Это вы дали больным мяч? – Лист не выдержал игры в паузы.

– Да.

– А кто вам разрешил?

– Никто, – сказала Одноклеточная, – я больше не буду.

– А вы не такая уж простая, – сказал Лист.

Одноклеточная съежилась в кресле, чтобы выглядеть попроще.

– И не нужно мне притворяться! – сказал Лист. – Я понял все эти ваши попытки. Это все попытки завоевать дешевый авторитет. Вы бы работали лучше!

– Я и работаю, – сказала Одноклеточная, – я вам журнал принесла.

Лист взял журнал и начал листать. Он листал профессионально, почти не глядя и замечая абсолютно все. Он был медицинским гением. А характер – так все они, гении, одинаковы, подумала Одноклеточная с внутренним вздохом.

– Ага! – хищно обрадовался Лист, – в который раз вы невнимательно ведете записи!

– В который? – спросила Одноклеточная.

– Вот у вас, – сказал Лист, – записано, что прооперированная вчера крыса номер двести девяносто семь прошла Т-лабиринт девятого уровня за пятьдесят секунд.

– Да, – сказала Одноклеточная и вытянула шею, чтобы увидеть, что такого страшного она написала. Шея почти не растягивалась, а отклеиваться от кресла было страшновато.

– Этого не может быть, это чушь, – сказал Лист.

– Нет, я точно помню.

– Если точно, то проверьте данные еще раз, после окончания рабочего дня.

– Хорошо, проверю, – обрадовалась Одноклеточная, – можно идти?

– Идите.

Выйдя из кабинета, она постояла у окна, чтобы отдышаться. Серое небо мрачно глядело на грязно-серый двор лечебницы № 213. Всего в городе было около четырехсот лечебниц. Эти белые высотные здания, все одинаковой квадратно-столбовой архитектуры, знакомо выделялись на фоне убегающих перспектив города. Любые другие здания были ниже. Одноклеточная вздохнула и направилась к лифту.

Спортивный зал был на первом этаже. Больные жизнерадостно играли выпрошенным, наконец-то, мячом. «Попытка завоевать дешевый авторитет», вспомнила Одноклеточная и слегка кашлянула, прежде чем что-то сказать. Правда, в ее руках была папка, это меняло дело. Если отобрать у них мяч, то с папкой ничего не выйдет. Что же делать?

– Больные, пожалуйста, подойдите все сюда, – неуверенно сказала она. Ее услышали.

– Вот… (она не умела просить и поэтому всегда мучительно и неверно подбирала слова) вот, у меня эта папка…

Больные прекрасно знали папку.

– Ничего не получится, – сказал один из больных, – если вы отберете у нас мяч, то никто не согласится.

– Но вот, эта папка… – продолжала Одноклеточная.

– Да все понятно, – сказал больной, – вы оставляете нам мяч, а я вам сделаю папку, договорились?

– Договорились, – сказала Одноклеточная.

Наверное, это и называется дешевым авторитетом, подумала она.