От грозы к буре

– Нет, – честно ответил он. – Сам решил предложить.

Взгляд княгини несколько смягчился.

– Это хорошо, – произнесла она. – А то я уж было подумала, что ошиблась… Князю Константину передай, что Ростислава обиды на него не держит и все понимает. Мой муж – его враг. Он поступил, как долг его велит, а я так, как мой долг, и потому следую за супругом своим, – жестко отрубила она и, гордо вскинув голову, прошла в свою светелку.

«Угораздило же Костю втюриться в эдакую…» – мрачно подумал Вячеслав.

– А скажи, воевода, – совершенно иным, певучим голоском спросила Ростислава, стоя в дверях светелки. – Жив-здоров ли князь твой? Не ранен ли?

– Да нет. Все у него хорошо. Только душа болит, но то рана сердечная, – нашелся Вячеслав.

– Сердечная, – вздохнула княгиня, улыбаясь какому-то своему воспоминанию. – И сильно болит? – поинтересовалась сочувственно.

– У-у-у, – только и смог произнести воевода.

– Бедный, – протянула она сожалеючи и тут же – ох, уж эти женщины – улыбнувшись лукаво, заметила: – А может, это и хорошо.

И фейерверк искр в глазах ее зажегся. Вспыхнул и искрами рассыпался.

«Да-а-а, в такую и я бы втюрился, – уже иначе подумалось ему. – Хотя нет. Строга больно. Нам бы чего попроще». – И он в который раз вспомнил сестричку княжеского стремянного Епифана Анну.

Может, она и уступала в чем-то этой горделивой красавице, но только не в глазах Вячеслава. Точнее, те компоненты, в которых ей было бы затруднительно спорить с княжной, для Вячеслава просто не имели никакого значения. Зато в том, что он ценил – женственность, мягкость, доброту и многое другое, – Анна бы с княгиней запросто могла посостязаться, и еще неизвестно, за кем бы здесь верх остался. Хотя нет. Если бы судьей был Вячеслав – тогда известно абсолютно точно.

К тому же помимо всего этого было в сестре Епифана нечто особенное, чего больше ни в ком другом Вячеслав, пожалуй, и не встречал. Словами этого не опишешь. Нет таких ни в одном языке мира, не придумали их люди, да и зачем. Если все разъяснениям да анализу логическому подвергать – жить скучно станет. Пусть хоть что-нибудь вечной загадкой останется. Любовь, например.

А Ростиславе спустя два дня, когда ладьи уже плыли по Днепру, внезапно стало до слез жаль, что она не согласилась на предложение воеводы. Однако длилось это недолго. Княгиня быстро взяла себя в руки – не впервой – и заставила думать об ином. Ну, например, о том, где им теперь придется жить, ведь мест не так уж и много. Только земли Новгорода, Киева, Смоленска и Галича не тронул Константин.

Переяславское княжество вроде бы тоже оставалось свободным. Во всяком случае, Константин, как и обещал Мстиславу Удатному, малолетних сирот не тронул и изгонять их не стал. Правда, говорить с ними ему пришлось не раз. Уж очень противились они поначалу, подстрекаемые своими боярами, тому, чтобы принять княжество из рук Константина не в вечное владение, а лишь в пользование.

Бояр переяславских тоже понять можно было. Еще бы! Кому приятно в одночасье и сел, и смердов лишиться. Гривны серебряные – штука хорошая, но они больше выгодны тем, кто хуторок какой-нибудь имеет, где всего-то душ пять-шесть. Пока выжмешь из них все, что тебе положено, не семь, а сто семь потов прольешь. Опять же время откуда брать, если то одна, то другая служба отвлекает. С гривнами и впрямь куда как проще получается. Выдал их тебе князь, и иди, сотник или, там, тысяцкий, покупай все, что твоей душе угодно.

Иное дело, когда боярин по нескольку сел имел. Тут не просто дань – тут еще и власть душу грела. Захотел – плетью смерда огрел, захотел – в поруб его кинул. Красота. Теперь же он обыкновенным служивым человеком оказывался. Можно сказать, в закупах у князя Константина. Ничего себе! Такое далеко не каждому по сердцу придется.

Да и дядя Ярослав, ныне отсутствующий, тоже в свое время немало всякой грязи вывалил на рязанского князя.

Словом, на Константина, подъехавшего через пару дней после отъезда последнего из оставшихся в живых сына Всеволода Большое Гнездо, все смотрели, как на монстра какого. Особенно этим старший отличался, десятилетний Василько, да и средний – девятилетний Всеволод – тоже поглядывал как волчонок, исподлобья.

Пришлось вспомнить все, чему его учили в пединституте относительно подростковой психологии. Дичились ребятки всего два дня. Здорово помогли имеющиеся знания. Константин ни в чем не убеждал их – только рассказывал: о дальних странах и диковинных зверях, о древних городах и странных обычаях, о воителях древности и седых мудрецах. Мальчишки слушали его, раскрыв рот.

И еще одно на руку Константину сыграло здорово. Время от времени князь отца мальчиков хвалил, Константина Всеволодовича. Вот этим он их, можно сказать, и «купил» окончательно. От стрыя своего Ярослава Василько с Всеволодом если и слыхали что о батюшке, так лишь пренебрежительное, а то и вовсе «тряпка», «слюнтяй» и так далее.

Последнее, правда, он допускал только в разговорах с другими, да и то лишь тогда, когда не замечал, что в отдалении маячат Василько или Всеволод. Но ребята все слышали, и коробили их эти слова здорово. Да и кому приятно такое о родном отце слышать?

Константин же о своем тезке иначе говорил – ум его высоко оценивал, доброту, великодушие, любовь к книгам. Причем все искренне, от души, а это тоже важно. Дети – они фальшь остро чувствуют. Их лицемерным сюсюканьем не проймешь. Даже хуже будет. А когда догадаются, что ты им говоришь одно, а думаешь об этом совсем иначе, то и вовсе пиши пропало. Не простят и помнить долго будут.

И так Константин своего тезку захвалил, что чуть ли не до абсурда дело дошло. Уже сам Василько, на правах старшего сына, позволил себе легкую критику в адрес отца.

– А воевать тятя не любил, – заметил он и вздохнул осуждающе.

Пришлось новый курс ликбеза им обоим закатить и о войне рассказать. Но не о той, какую они себе по малолетству понапридумывали, а о настоящей, без прикрас, чтоб мальчишки воочию себе ее грубый жестокий оскал представили, с кровью, с болью, со сбитыми ногами, с ранами, от которых смердит, потому что они гнить уже начали. Судя по тому, как у ребят лица побледнели, а у Всеволода лоб и вовсе испариной покрылся, воображение у обоих хорошо сработало, в пользу князя.

Закончил же Константин неожиданно:

– Любить войну не за что, но воевать уметь надо, если дело того требует. Ваш отец как раз из таких был. Настоящий князь. Не зря у него в дружине лучшие из лучших служили. Да так любили вашего батюшку, что после его смерти к вашим стрыям переходить отказались наотрез, хотя им и предлагали.

– И стрый Ярослав предлагал? – уточнил Всеволод.

– И он тоже, – подтвердил Константин. – А они ни в какую. И воевать, если нужно, ваш отец получше многих умел. Когда он за справедливость под Липицей бился, то тех же владимирцев с суздальцами разбил наголову.

– А стрый наш ничего не сказывал о том, – заметил Василько.

– Как же, будет он рассказывать, – усмехнулся рязанский князь. – Он же чуть ли не самый первый от него улепетывал, да так, что только пятки сверкали.

– Стрый?! – завопил радостно Василько, не верящий ушам своим.

– От батюшки?! – вторил ему изумленный Всеволод.

– Именно стрый и именно от батюшки, – подтвердил Константин.

Дальнейшее произошло всего через день после этого разговора. Константин собрал в большой просторной гриднице княжеского терема оставшихся под рукой своих тысяцких на очередной совет, чтобы решить вопрос – как дальше быть с Переяславским княжеством. Внезапно вошли Василько и Всеволод. Были они непривычно серьезны, нарядно одеты, преимущественно в алое, как и положено княжичам, хоть и маленьким. Зашли не одни – за руки старшие братья держали своего меньшого, пятилетнего Владимира. По другую сторону от Василька гордо вышагивал еще один Всеволод – единственный сын Юрия Всеволодовича. Ему шесть лет совсем недавно исполнилось.

– Мы готовы, – гордо заявил Василько, пройдя всю гридницу и остановившись прямо перед Константином.